Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

По железной дороге они прибывали уже навеселе, начав разогрев в вагоне-ресторане состава Антофагаста — Боливия; на новеньких прокатных «фордах Т» — из Чакабуко; красуясь в окнах тряских автобусов — из Сесилии; распевая и перебрасываясь тут же сочиняемыми стишками на разбитых телегах — из Канделарии; скрюченные в три погибели, но абсолютно счастливые, на хлебных фургонах — из Арауканы; в пролетках на животной тяге, вопя, как, бывало, вопили, идя стенка на стенку в своих родных южных лугах, — из Аусонии; в пролетках под парусом, раздуваемым мощным вечерним ветром, прибывали они лохматыми и без шляп из Кармелы; на ослах — из Персеверансии; на мулах — из Ластении, на битюгах — из Ла-Пьиохильо; пешком через пампу, подымая пыль, нескончаемыми вереницами — с ближайших приисков.

В сумерках целые бригады рабочих все еще шли по отвалам выработанной породы, мимо заброшенных шахт, и силуэты их чернели на фоне великолепного пожарища со всех четырех сторон света. «Все дороги ведут в Пампа-Уньон», — дивились старики. И все дорожки и тропинки, перерезавшие пампу, были усеяны крестами и махонькими часовенками на местах, где некогда расползлось темное пятно крови какого-нибудь пьяного шахтера, которого пырнул чужак в драном пончо. Или кровь чужака в драном пончо, которого забил камнями шахтер с бандитской физиономией. Повседневные, навечно безнаказанные преступления, неизменно совершаемые с целью раздобыть побольше деньжат, чтобы гулянка в борделях города не кончалась и не кончалась.

И все же ничто не пугало бесконечный караван запыленных, снедаемых жаждой паломников, ничто не удерживало этих трудившихся с рассвета до заката людей от веселого исхода в единственное свободное селение пампы, единственный оплот воли среди жестоких законов феодальных владений, каковыми являлись прииски. Пампа-Уньон был единственным во всей пустыне местом, где вольнонаемник, рабочий и счетовод могли не только развеяться и покутить в свое удовольствие — женщинам легкого поведения путь на прииски был заказан, — но и отдохнуть хоть несколько часов от грозного рыка бригадира, от всевидящего ока лагерного сторожа, от железной длани управляющего и вечно презрительного присутствия гринго-хозяина прииска, покуривающего трубку на крыльце своего особняка.

Во время еженедельного штурма самые безрассудные (а безрассуднее всех всегда были забойщики), не отряхнувшись от дорожной пыли, воинственно врывались прямо с палящего солнца пампы в кишевшие народом салоны домов терпимости. Другие, напротив, отправлялись сперва в лавку готового платья, покупали самый дорогой пиджак с витрины и тут же, не умывшись даже, лишь обнажая в мечтательной улыбке золотые клыки, переодевались и устремлялись утолить жажду. Старую одежду они увязывали в узелок и оставляли на хранение у хозяина той же лавки до той поры, когда в понедельник утром после двух ночей беспробудного пьянства, после того как потонет в бутылке последний песо из поденных, заработанных потом и кровью в этом белом пекле, они, притихшие, опустив глаза, явятся в лавку и меланхолично попросят назад узелок, обрядятся в свои лохмотья и тут же по бросовой цене отдадут новый костюм, чтобы залить неуемную, незаливаемую жажду.

В полночь, когда город уже полностью переходил в руки изнемогших от воздержания варваров, отставшие, те, кто едва вынырнул из темных троп пампы, входили в кабаки, рассказывая в восхищении, что издалека видели, как поверх чахлого мерцания уличных фонарей к небу подымается по всему периметру селения, окрашиваясь в воздухе в сиреневатый цвет, гул вселенского разбитного веселья. Будто бы из всех переполненных бокалов — говорили ослепленные таким дивом старики, — из-за всех переполненных столиков, из всех жарких салонов, из каждого публичного дома поднималось что-то вроде жужжащей выжимки неистовства и разврата.

После полуночи трубач Бельо Сандалио и его друзья-музыканты уже составляли деятельную часть непомерного всеобщего загула. Как было у них заведено, сразу по окончании репетиции они отправились в поход по кабакам и харчевням селения. По просьбе Тирсо Агилара в данный момент они находились в борделе, где обитала Овечья Морда. С раннего вечера Канталисио дель Кармен уламывал их отправиться в одно потрясающее местечко. В этом бардаке, перекрикивал он музыку, гуляют до самого рассвета да еще как, там даже пианино есть, а бабьё как на подбор, нигде в городе такого не встретишь. «Святой Девой клянусь, ни вот на столечко не вру», — говорил он и складывал и торжественно целовал свои пальцы-сиротинушки. Но никто его не слушал.

Часа в два, когда горнист окончательно уверился, что Овечья Морда, — не посвятившая ему ни единого блеяния за всю ночь, — просто бригадирская и тех кто повыше подстилка, друзья решили опробовать пресловутое местечко Беса с Барабаном. «Тут два шага всего», — обрадованно сообщил он.

Пока они в обстановке невообразимого гвалта покидали заведение — Жан Матурана делал непристойные жесты в сторону Овечьей Морды, — Канталисио дель Кармен утешал горниста, дескать, не волнуйся, кум, цыпы из «Тощего кота», это мы туда сейчас идем, враз вышибут у него из памяти эту выпендрежную суку. Бельо Сандалио название «Тощий кот» показалось смутно знакомым.

На улице холодный воздух и шум еще больше раззадорили их. В прекрасном расположении духа они выстроились кружком на кишевшем пьяными тротуаре и абсолютным большинством развеселых голосов постановили выпивать в каждом кабаке, который встретится им по дороге в «Тощего кота».

Первым на пути оказался захудалый разливон, до отказа забитый шахтерами, как все точки, где отпускали спиртное. Немного потолкавшись и поработав локтями, они устроились и заказали выпивку. Сквозь крики и смех официанток едва пробивался граммофон. Никто в точности не знал, что за песня играет. Как-то незаметно, но довольно быстро музыканты оказались втянуты в оживленный спор, затеянный шахтерами с прииска Пуэльма.

Дискуссия, даром что выливалась уже в обычный пьяный скандал, вызывала живой интерес большинства присутствующих и ставила следующий вопрос: кто знает больше названий женского срамного места, исключая, само собой, научное слово «влагалище». Когда к делу подключились музыканты, шахтеры успели вспомнить уже тринадцать наименований. Помимо набивших уже оскомину «улитки», «хотелки», «ракушки» и «волосатого паука», самых распространенных в пампе, упоминались также «пизда», «жаба», «мерлушка», «киска», «пирожок», «стручок», «орешек», «кубышка» и «кобылка».

На этом они иссякли.

И теперь пуэльминцы, поднявшись утром на деньги посредством ставок на чилийских (то бишь без седла по голой пампе) скачках, на голубом глазу вызывали всех присутствовавших кабальеро — ну, и те, кто не совсем кабальеро, тоже сойдут — припомнить еще какое-нибудь название. За каждое новое слово окосевшие горняки ставили — и клялись в том, вскидывая стаканы, — бутылку английского коньяка.

Канталисио дель Кармен почесал нос двумя своими пальцами и радостно выкрикнул: «Гребешок!» Собрание возликовало, бутылка не заставила себя ждать и тут же опустела.

Тирсо Агилар тихонько откашлялся и стыдливо произнес: «Мими», но в ответ весь кабак взорвался оглушительным хохотом. Что за пидорские выкрутасы! — сказали ему. — Не считается! Бедняжка горнист пытался было сбивчиво пояснить, что так он называл это место своей жены, когда они еще жили вместе, но слушать никто не захотел.

Через некоторое время Жан Матурана отпил большой глоток пива, утер рот рукавом, стукнул кулаком по столу и, просияв, воскликнул: «Абрикос!» Шахтеры, уже оставившие надежду на новые слова, от души его поздравили и послали за второй бутылкой.

Потом Бельо Сандалио протрубил в знак молчания и, посмеиваясь своим металлическим смешком, объявил: «Пачка!» Коньяк вновь воспламенил бокалы, и все умиленно чокнулись. Вот уж и шестнадцать!

Дело начало принимать интересный оборот, когда один шахтер, самый косой из всех, вдруг поднял руку, вскочил на стол и, чуть не поперхнувшись от радости, проорал: «Обжор-ка!» И оглядев толпу победным взглядом, он поклялся, совершенно уверенный в успехе, что, если кто-то выдаст еще одно название в течение следующих пяти минут, то зуб даю — разденусь и голышом спляшу чарльстон на столе.

Раскрыв свой золотой Валтхам, шахтер уже готовился праздновать победу, когда старик-барабанщик, до той поры помалкивавший, разломав и отправив в рот пятую за ночь сигарету, отодвинул сгрудившихся за столом, подошел к пуэльминцу так близко, что едва не задел его полями шляпы, положил ладонь на циферблат его часов и, пережевывая вонючую табачную жвачку, торжественно сказал: «Получкожор!»

Под восторженный рев пьяной толпы и возмущенные вопли хозяйки обнаженный шахтер выкидывал на столе первые коленца своего нелепого танца, а пятеро неразлучных друзей из Литр-банда, восторженно похлопывая друг друга по плечам, по-тихому покинули кабак, пока не заварилась каша.