Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

Увлекшись первой мелодией, Бельо Сандалио оглянуться не успел, как Дама за Фортепиано пропала. Сколько он ни шарил глазами, не мог различить ее в толпе. И мастодонта тоже. Он начал терять терпение. Куда, черт возьми, они подевались вдвоем? С чего это она разгуливает по площади с этим типом? Он с удивлением обнаружил, что исходит слюной, и догадался, что странное недомогание, от которого все внутри переворачивается, — не что иное, как известная простым смертным ревность. Он ревнует! Он, парень с циничной улыбкой, кобель с пуленепробиваемым сердцем, который всегда считал ревность бабскими бреднями. Он мысленно обругал себя жалким слабаком и идиотом, перестал глядеть вниз и яростно затрубил.

Они отыграли минут десять и как раз собирались завести вальс «На волнах», когда трубач, бессознательно все же не сводивший глаз с толпы, углядел, как к эстраде ковыляет, словно зловещая черная птица, соседка Канталисио дель Кармена, коротконогая старуха с хабариками за ушами. Она ловко растолкала зрителей, не замедляя хромого птичьего шага, выбралась к сцене и стала делать знаки вверх.

Сообразив, что Канталисио дель Кармен со своего места за барабаном не видит ее, старуха свернула к краю сцены и решительно похромала по ступеням. Высунувшись наверх, она пошатнулась от оглушительной музыки, но не заткнула уши, а зажмурилась, как при внезапном порыве ветра. Она отчаянно подозвала ближайшего музыканта, одного из корнетов, и что-то ему прокричала. Корнет возвратился на место и передал послание на ухо тромбону, тромбон — второму трубачу, второй трубач — тарелочнику, тарелочник — горнисту, горнист — старому барабанщику, а тот нахмурился и взглянул на игравшего рядом, все еще не протрезвевшего Канталисио дель Кармена. Он обогнул его, подошел к Бельо Сандалио и срывающимся от волнения голосом шепнул:

— Помер мальчишечка у кума!

Публика, недоумевая, почему вальс «На волнах» захлебнулся на половине, вдруг с удивлением увидела, как большая часть оркестра соскакивает с эстрады и во главе с барабанщиком устремляется в сторону боен. Канталисио дель Кармен со страшным лицом слепо сшибал любого, кто оказывался у него на пути.

Музыканты бежали вслед по проложенному им проходу в толпе, и на краю площади Бельо Сандалио столкнулся нос к носу с Голондриной. В ответ на ее вопросительный взгляд он, как мог, быстро все объяснил и, прежде чем броситься вдогонку за товарищами, косясь на мрачно зыркавшего Фелимона Отондо, закупоренного в новый, чересчур широкий даже для его бицепсов костюм, погладил ее по щеке и со значением проговорил:

— До вечера, любимая.

Канделарито дель Кармену было на этом свете отпущено четыре жалких денечка. Вечером, когда ветер со стенаниями несся по-над крышами, а Канталисио дель Кармен сидел на пороге в майке и допивал третью бутыль вина, он с аппетитом покормился материнским молоком и уснул сладким глубоким сном. Мать, вышивавшая букет синих камелий подле мужа, полдюжины раз подымалась проверить у него пульс и пощупать лобик. Но малыш уже пережил третий день, к тому же, двое первых детей скончались во время ночного сна, и потому она не стала его будить, пока сам не проснется. Канталисио дель Кармен самолично перед уходом в шесть часов вечера, закинув барабан на спину, наклонился посмотреть, как он дышит. «Спит, как бревнышко», — сообщил он жене. Через двадцать минут вышивальщица положила последний стежок на камелию, подошла к колыбели и обнаружила, что ребенок умер. Страшные вопли бедной женщины потрясли доходный дом. Примчавшиеся соседки увидели, что она взяла на руки еще теплый трупик и, крепко прижимая к себе, жалобно подвывая, свернулась в углу.

Так ее и застал Канталисио дель Кармен, когда вместе с друзьями добежал до дому: со спутанными волосами она сжалась в клубок на полу, рядом с перевернутой жаровней, тихонько стонала и свирепо, словно раненая львица, сопротивлялась любой попытке забрать у нее сверточек с малышом.

При виде этой картины барабанщик впал в какое-то отупение. Под смущенными взглядами друзей и соседей он безвольно, как тряпичная кукла, опустился на угол расстеленной кровати. Он сидел, не обращая внимания ни на кого, застыв, словно одна из его бесовских масок, уставившись куда-то в пространство. Заплаканные соседки смотрели на музыкантов, музыканты молча переглядывались, не зная, что делать, что говорить. На минуту в мире не осталось звуков, кроме звериного воя свернувшейся на полу женщины и печального, почти человеческого блеяния привязанного снаружи козла.

Только когда пришла донья Чарито, вышивальщица дала забрать тело сына. Соседки облегченно вздохнули и, не теряя ни секунды, принялись готовить поминки. Быстрее, чем в пампе закручивается смерч, на глазах удивленных музыкантов, не знавших, куда себя девать, они поснимали со стен маски, отвернули к стене треснутое зеркало, расставили стулья (усадив в уголок несчастного барабанщика, чтобы не мешался), вырезали бумажные фигуры, зажгли свечи, отодвинули стол к стене и, состряпав все эти похоронные декорации, явили миру на благоговейно украшенной серебристыми звездочками и месяцами простыне Канделарито дель Кармена с золотыми крылышками и бумажным цветком в ручках, превращенного в настоящего маленького ангела Божьего.

Тем временем сеньорита Голондрина дель Росарио в сопровождении подруги-учительницы дошла до дому, и теперь обе сбивчиво рассказывали о случившемся цирюльнику. Сиксто Пастора Альсамору новость глубоко опечалила. Дочка часто заказывала горемычной вышивальщице простыни и кухонные полотенца, а Бес с Барабаном был его старым приятелем.

— Уже с третьим младенчиком у них такое несчастье, — сообщил он учительнице. А потом поведал, как Канталисио дель Кармен лишился одной руки и трех пальцев на второй, когда работал подрывником на прииске Филомена. Кипя от возмущения, он рассказал, что тамошний управляющий, треклятый гринго, который обожал, не слезая с английского скакуна, вытянуть рабочего хлыстом, после этого не постеснялся вышвырнуть увечного к чертям. И теперь бедняга Канталисио дель Кармен, некогда лучший подрывник Филомены, перебивался шитьем футбольных мячей.

— Мы должны послать венок, папа, — сказала Голондрина дель Росарио.

Эдельмира дель Реаль сказала, что умеет делать венки, выучилась у матери; собственно, только за этим женским ремеслом и прошло ее суровое детство среди холмов Эльки. «Глазом не моргнете — у меня уже венок готов».

Когда в дверях возник Йемо Пон, посланный хозяином синематографа за сеньоритой, которой только и дожидались, чтобы начать сеанс, Голондрина быстро условилась с подругой: Эдельмира дель Реаль покупает все необходимое для венка и вечером приносит к ней.

По дороге в театр ветер весело играл ее волосами, а сеньориту Голондрину дель Росарио снедали противоречивые чувства. Она сердечно горевала по сыночку вышивальщицы, но робкая радость то и дело озаряла ее лицо, когда она вспоминала выражение Бельо Сандалио, увидавшего ее на площади с Фелимоном Отондо. Она не могла поверить своему счастью: бродячий трубач ревновал ее!

Цирюльник Сиксто Пастор Альсамора вернулся в мастерскую совершенно подавленный. Прежде чем вновь приступить к стрижке, он закрыл дверь на улицу, чтобы не принимать никого, кроме уже ожидавших стариков, и стал молча работать. Его обуревала бессильная ярость. Когда появилась дочка с горестной вестью, он как раз сурово обличал вопиющие факты, все еще имевшие место на некоторых приисках. Взять хотя бы увольнение без выходного пособия после травмы на рабочем месте, штрафы за прогулы, гарантийный залог за инструмент — собственность компании, отсутствие ежегодных отпусков и даже воскресного отдыха. «Сам Господь отдыхал в день седьмой, — говорил он гневно. — А Он поди двадцатипятифунтовым молоточком не махал, как в пампе машут».

Добривая последнего клиента, он не выдержал и, рассказав о трагедии Беса с Барабаном, вновь пустился ругать деспотию промышленников и преступную никчемность легавого Ибаньеса, и пальцем не пошевелившего, чтобы покончить с такой несправедливостью. И этот козел еще смеет совать нос в пампу.

— Решительно, дружище, тут надо что-то делать! — заключил цирюльник.

Сидящий под простыней старик ответил, глядя на него в зеркало, что по селению ходят слухи о демонстрации протеста.

Цирюльник резким движением стряхнул пену с бритвенного лезвия себе в ладонь и упрямо пробормотал:

— Мало этого, черт возьми! Мало!

В десять часов вечера музыканты разобрали инструменты и разошлись с поминок ужинать по своим пансионам — Жан Матурана в «Америку», Тирсо Агилар в «Ла-Федераль», Бельо Сандалио и Канделарио Перес в «Юный цвет». Они договорились после ужина вернуться к Канталисио дель Кармену. Тот сидел в самом темном углу комнаты, не в силах справиться с горьким потрясением.