Фата-моргана любви с оркестром - Эрнан Ривера Летельер

Влюбчивый горнист так пленялся каждой попадавшейся на его жизненном пути шлюхой, что в конце концов завоевал сердце самой знаменитой продажной женщины в Пампа-Уньон, хозяйки семи крупнейших борделей на Длинной улице. Обязан этой победой он был не своим повадкам дамского угодника и не разноцветному жилету, а благосклонности внучатой племянницы мадам. Девятилетняя девчоночка, белокурая, как солнышко, жила с двоюродной бабкой в верхних покоях одного из ее самых элегантных заведений. С хрупким тельцем и ангельским личиком плохо сочетался будоражащий порочный блеск зеленых глаз, загоравшийся в глазах малышки, когда она спускалась вечером в зал и прохаживалась мимо столиков, как гибкий котенок. Несмотря на юные годы, она уже обещала стать не только самой красивой, но и самой чувственной и артистичной проституткой во всей пампе. Заливаясь счастливым смехом невинной потаскушки, маленькая нимфа садилась на колени к мужчинам и заводила с ними такие чудовищно двусмысленные игры, загадывала им такие загадки, что даже самые прожженные сластолюбцы селения краснели до ушей. Поговаривали, будто этот распущенный юный ангел втайне от бабки уже самостоятельно зарабатывал на конфеты, ручками оказывая некие услуги своим любимцам. Мужчины прозвали ее Золотая Цыганочка. И вот эта Золотая Цыганочка за одну ночь прониклась такой нежностью к добродушному Тирсо Агилару, его отеческой мягкости, запаху камфары и расчесанным на прямой пробор светлым волосам, что по прошествии нескольких часов уже за руку привела «папочку Тирсо» в спальню двоюродной бабки и представила ей как самого доброго дяденьку в мире.

Через шесть минут после прихода поезда в дверях президентского вагона вновь началось движение: стали выходить какие-то люди, и публика на перроне разразилась оглушительными «ура!» Президенту. Тогда Сиксто Пастор Альсамора, ворча себе под нос, вот теперь-то уж точно, черт побери, поднес сигарету к шнуру и, как только тот занялся, впихнул его вместе с окурком внутрь барабана. Готово! Отступать некуда. Вот и решилась его судьба. Он сам почти не верил в происходящее. День внезапно поменял цвет. Все в мире стало чарующе совершенным, все пришло в гармонию, и было совершенно естественно, что в этот самый миг он, цирюльник Сиксто Пастор Альсамора, в ответе за всех цирюльников всех времен, не набравшихся смелости перерезать горло очередному тирану.

И вдруг он понял, что что-то идет не так. Из вагона вышли члены Комитета по Приему, а за ними шел мэр, но на сей раз он не спустился с подножки, а только распрощался с ними сверху, весьма официально. Сиксто Пастор Альсамора еще не переварил увиденное, как вдруг раздался свисток паровоза, и сердце чуть не выскочило у него из груди. Сразу после поднялся первый клуб пара, и одновременно послышалось медленное, тяжелое пыхтение паровоза. Он содрогнулся. Не может быть такого. И все же прямо у него под носом колеса вагонов взвизгнули, тронулись, покатились. Чертов гребаный поезд уходил!

Ровно в три часа четырнадцать минут на глазах сотен изумленных человек поезд тяжело сдвинулся с места, солдаты повскакивали обратно к себе в вагон, а некоторые, не переставая целиться из маузеров, взобрались на украшенный гирляндами балкон президентского вагона.

Как громом пораженный цирюльник, раззявив рот, словно слабоумный, едва слышал фырканье паровоза. Поезд уходил, непреклонно удалялся, а диктатор даже в окошко не высунул свою мерзкую рожу.

Свист сорвавшейся с катушек толпы оглушил его, и несколько секунд он не мог сообразить, что предпринять. Он поджег шнур не меньше полутора минут назад! Времени оставалось в обрез. Нужно срочно избавиться от барабана. Но не здесь. Станция кишела народом.

Как во сне, он видел завихряющуюся вокруг него толпу, слышал, как она обмахивается чем попало и клянет жару, смотрел, как люди пуляют друг в дружку конфетти и серпантином, выданными для встречи этого сукиного сына, который нам даже рукой не помахал, ты видал, кум? Словно внутри его головы раздавались голоса шахтеров, вот такое дело легавому Ибаньесу до трудящихся на селитре, ну да раз уж приперлись в такую даль, землячок, гори оно все огнем, хоть развеемся в бардаке, заодно от жары спасемся.

Нет, нельзя кидать барабан здесь, слишком людно!

Цирюльник заорал, как умалишенный, и с выпученными глазами, распихивая народ, бешено, словно слепой бык, сокрушая смертоносным барабаном всякого у себя на пути, стал продираться к другому концу перрона, за которым белел невысокий песчаный холм. Огорошенные жертвы его яростного броска только и успевали, что выругаться ему вслед, чертов цирюльник, с ума он, что ли, спрыгнул, вон как несется да прямо в пампу. И все застыли в ожидании, глядя, как он, выбравшись из толчеи, орет и бежит вперед в свободном пространстве и безуспешно пытается стащить с себя зацепившийся ремень барабана и уже почти на вершине холма все же срывает барабан и отшвыривает его, но в этот самый миг барабан взрывается и вскидывает его на воздух в густой каше из земли и камней, и в нескольких метрах от холма он падает.

Голондрина дель Росарио протирала клавиши фортепиано, когда оконные стекла в клубе задрожали от взрыва. Объятая ужасным предчувствием, она захлопнула крышку инструмента и тревожно прошептала:

— Боже мой, папа!

С зашедшимся сердцем она выскочила на улицу и стремглав кинулась к станции.

19

Поминальное бдение по цирюльнику Сиксто Пастору Альсаморе устроили прямо в парикмахерском зале. Его дочь сердечно поблагодарила руководителей Рабочего союза за предложение предоставить их актовый зал для отдания последних почестей такому достойному человеку, как ваш отец, сеньорита, и одному из самых уважаемых жителей Пампа-Уньон, но она точно знала, что отец не выбрал бы для поминок по себе никакого другого места, кроме мастерской.

Учительница Эдельмира дель Реаль, выказавшая похвальную осведомленность в посмертных ритуалах, теперь хлопотала о поминках и ни на минуту не оставляла свою дорогую подругу. Они с Бельо Сандалио, во взгляде которого светилась новая нежность, все время были рядом, не давая Голондрине уйти в омут отчаяния. Хотя, к всеобщему удивлению, никто пока не видел, чтобы сеньорита Голондрина дель Росарио проронила хоть слезинку по покойному отцу. Происшедшее ошеломило ее, окутало глухой завесой небытия, и она словно не могла до конца осознать боль безвозвратной утраты. «Мне кажется, смерть слишком велика, чтобы так быстро понять ее», — сказала она Бельо Сандалио откуда-то из недр оцепенения.

Чуть ли не первыми прибыли на бдение и расселись вдоль стен на стульях со звездочками трое бывших ухажеров сеньориты. Очень опрятный маэстро Хакалито сидел, сдвинув ноги, неотрывно смотрел на гроб и медленно крутил шляпу. Напротив него иногда забывался и начинал чересчур горячо размахивать руками пекарь Непомусемо Атентти, беседовавший со стайкой одетых в черное сеньор со строгими лицами, приличествующими случаю. Фелимон Отондо, примостившись в углу, глядел на свои поношенные остроносые ботинки и сладко вдыхал запах талого воска; иногда он чуть подымал голову и исподлобья обводил все вокруг пристальным взглядом старого боксера. Когда Фелимон Отондо явился на бдение и подошел к сеньорите Голондрине выразить соболезнования, он, устыдившись своей драки с трубачом, едва протянул ей кончики пальцев и пробурчал: «Я к вашим услугам».

К вечеру мастерская заполнилась друзьями покойного, а на тротуаре толпились зеваки. Часов в одиннадцать на бдение ворвались взволнованные руководители Рабочего союза. Они принесли тревожные вести: в городе идет облава на всех музыкантов оркестра. Кто-то рассказал старому барабанщику, что карабинеры забрали из комнаты в доходном доме Канталисио дель Кармена, не посмотрев на его плачевное состояние. Якобы на станции Бакедано, шепнули Жану Матуране, президентская свита была поставлена в известность о «попытке покушения на Первое Лицо», и мэр прямо оттуда направил телеграмму в Антофагасту, чтобы в селение послали пикет солдат. Так что операцию ведут, сказали Тирсо Агилару, солдаты, а карабинеры у них на подхвате.

Один из руководителей сообщил Бельо Сандалио, что лейтенант, командующий карательным отрядом, — убийца в военной форме, участвовавший в нескольких разгонах рабочих.

«Этот подонок в открытую хвастает, что он, мол, крупный спец по отстрелу голозадых». Трубач не на шутку встревожился. Быстро собрав товарищей в патио, он сказал, что дело принимает слишком серьезный оборот и лучше бы им как можно быстрее смыться из города. Сам он некоторое время затаится, но не уедет, потому что не может покинуть Даму за Фортепиано.

Канделарио Перес спокойно ответил, что не надо ему этой головной боли. Его так просто не обратаешь, так что он тоже остается. В его годы уже не пристало гонять по пампе, словно коммунисту какому, и поджилки у него перед всякими шаромыжниками в форме никогда не тряслись, на то он и ветеран войны 79 года. «А это вам не индюшачьи сопли!» — возвысил он голос.