Король на краю света - Артур Филлипс

быть полезным, несмотря на опасную болезнь. То, что барон не присутствовал на этом обсуждении, немного смутило Тэтчера, пока он не опознал церемонию — в точности то же самое совершили с ним несколько месяцев назад, хотя он не был достаточно сведущим, чтобы расслышать в ее словах сопутствующую потерю земли, богатства, патентов и привилегий, которую взгромоздили на его пациента под видом медицинской помощи, и он не знал, какие преступления совершил барон — связаны ли они с верой, со словом изреченным или просто с шуткой.

— И поскольку вы были так мудры, ухаживая за ним все эти месяцы, доктор Тэтчер, и мы хотим показать нашу любовь к нему и благодарность, мы даруем ему еще одно благословение от нас — так что, если ему понадобится ваша мудрость…

Так случилось, что Мэтью Тэтчер, которому никогда по-настоящему не доверяли при дворе Елизаветы, несмотря на защитный стратегический шаг, коим стало обращение в христианскую веру, во второй раз за четыре месяца превратился из человека в подарок. В первом случае его попросили отказаться от своего имени и религии, своей семьи и дома, а во втором — лишь от надежды на то, что каким-то образом, оставаясь в непосредственной близости от королевы и покорно сменив веру сообразно чужим ожиданиям, он может когда-нибудь, скоро, вернуться в Константинополь, прощенный, избежавший опасности и даже удостоенный почестей за свою безропотную службу султану (про обращение в христианство, конечно, он никогда никому не расскажет).

Но нет: большая часть этой надежды жестоким образом вырезали, и он двинулся на север. Он смотрел, как Уайтхолл, а затем Лондон исчезают позади, ощущая тоску женщины, которая, потеряв ребенка, проклинает Бога еще громче, когда затем теряет еще и свою кошку.

Подарок был доставлен в местечко под названием Камберленд; нежеланный дар ненадежному дворянину. Мэтью Тэтчер стал непостижимым иноземцем в маленьком доме, все еще окутанный миазмами подозрения, не только из-за неправильного поклонения их божеству (в чем его подозревали в Лондоне), но еще из-за того, что он явно был шпионом ненавистной королевы, которая тираническим образом лишила барона Морсби городского дома на Темзе и прибыльной лицензии на импорт определенного сорта сладкого вина и сослала неугодного подданого в его единственное оставшееся поместье, Морсби-Холл, небольшой дом среди озер и ручьев, как будто готовый рухнуть прямо в Ирландское море. Мэтью Тэтчер был ежедневным свидетелем слабости униженного лорда, той самой слабости, которую королева использовала, чтобы уничтожить припадочного бедолагу.

И вот так Мэтью Тэтчер был отброшен еще дальше от дома, вглубь затянутого туманом острова. Обитатели поместья и селяне были еще сильнее, чем лондонские придворные, напуганы его акцентом и репутацией, которая появилась либо намного раньше него, либо очень скоро после него.

Крещение в Лондоне стало необходимостью. Следует признать, ему не приставили меч к горлу и, к счастью, ничего не требовали до тех пор, пока все потенциальные свидетели-турки не вернулись в Константинополь, но это было нужно сделать, если он хотел обитать при дворе Елизаветы, где еще оставались надежды на возвращение. Теперь, изгнанный из Лондона даже будучи христианином, он чувствовал, как умирают надежды и растет отчаяние, а его христианский наряд тяготил куда сильнее.

В течение многих месяцев доктор из Константинополя пытался запомнить и тайно сохранить в себе Махмуда Эззедина, изображая англичанина-христианина Мэтью Тэтчера при посторонних, в той мере и с той частотой, какие требовались. Как бы ни сложились обстоятельства, он не станет им перечить, но не превратится в вероотступника, даже если судьбе будет угодно сделать так, что он никогда не покинет этот сырой и серый край, куда его забросили, эту сцену, на которой придется выступать вечно, эту земную преисподнюю, похожую на потусторонний мир, где, по мнению христиан, добродетельные язычники обитали бок о бок с нерожденными младенцами{54}.

Он по-прежнему мог молиться Аллаху, когда оставался один. Запирал дверь в комнатку, прикрывал замочную скважину, вставал в углу — так, чтобы кровать была между ним и дверью, — прижимался к стене, прячась от того, кто мог заглянуть в единственное окно. Там он умудрялся вставать и преклонять колени, кланяться и вновь выпрямляться, скрещивать руки и касаться пола. Прошло много месяцев, прежде чем он забросил попытки делать это пять раз в день, и еще немного месяцев, прежде чем два раза не начали казаться достаточным выражением преданности истинной вере, а через много лет он с трудом вспоминал нужные слова или, что еще хуже, совсем не мог их вспомнить, и отсутствие слов представлялось чем-то непримечательным, строки молитвы пересекались и повторялись, день за днем проходили без того, чтобы он обратился к Богу, назвав Его истинным именем.

Пока умирала надежда, воспоминания продолжали терзать, и поэтому он приступил к поэтапному забвению. Он мог ходить по коридорам своего дома в Константинополе, но при этом не сводил глаз с потолка, ничего и никого не замечая. Он мог сидеть во дворе или на холме над морем и позволять себе вдыхать запах воздуха или лимонного дерева, но целенаправленно оставался в одиночестве.

Он ценой немалых усилий применял защитную забывчивость даже во сне, пробуждаясь от приятнейших видений, ведь они были уловками, заставляющими стремиться к тому, что Бог сделал недостижимым.

Даже месяцами не видя снов о доме, он испытывал потрясение, вспоминая давние сны; их тоже нужно было как-то забыть — эти воспоминания о воспоминаниях, абсурдные, но оттого не менее болезненные. Он помнил свои ощущения, когда просыпался, обуреваемый сильными чувствами: чувствовал запах от волос жены, чувствовал тепло камня утром под босыми ногами, прямо у порога. Долгое время он просыпался от грез внезапно, как будто его сбрасывали с небес, как будто вознесли в рай только для того, чтобы столкнуть со скалы. Во сне он приближался к Константинополю с огромной скоростью, пересекал море, проносился мимо французских кораблей и пиратских судов, летел, как птица или мысль, и волны поднимались от его ног, когда они рассекали водную гладь, точно плавник морской свиньи, если бы это создание могло плыть над водой с той же грацией, что под нею. Он подлетал к берегу Босфора, но его отбрасывало назад, как будто там стояла невидимая стена, за которой жена и ребенок не слышали его криков.

Старому барону Морсби перевалило за пятьдесят. Более одного раза в неделю господина хватали челюсти рока и трепали, как треплет пойманного кролика миниатюрный бигль, протыкая зубами мех, кожу, кровеносные сосуды, мышцы — до самой кости. В памяти барона зияли дыры, теперь они поглощали не только сам припадок,