Король на краю света - Артур Филлипс

пропустить два одинаковых дара природы, прежде чем вкусить от третьего, который был — если не считать едва уловимый оттенок бахромы на ножке или розоватый отлив на шляпке — с виду в точности таким же? Почему Бог наставлял зверей, но позволял людям глотать все подряд и время от времени корчиться в муках или умирать сразу, если только кто-то, изучающий природу, сперва не понаблюдал за зайцами, не запечатлел эти особым образом окрашенные ножки и отливающие румянцем шляпки, не описал и не посоветовал поварам, каких грибов следует избегать? Мэтью Тэтчер в первый год в поместье написал — и сопроводил рисунками — руководства для поваров и мальчиков на побегушках, так что все слуги барона с огромным трудом были доведены до уровня знаний, коим могла бы похвастать юная белка. Бог не слишком заботился о своей пастве. Или Он ожидал, что люди сами о себе позаботятся.

Если кто-то ошибался, он умирал, а Господь вместо этого взирал на зайца, с которым все было в полном порядке. И если кому-нибудь были ведомы тайные лесные законы, но он отвлекся, собирая грибы, позабыл уделить божественному замыслу должное внимание, выпил крепкого, прежде чем отправиться на сбор, или просто посмотрел вверх и усладил взгляд небом, которое сотворил Бог (и Он знал, что на его творение смотрят с благодарностью), а затем собрал эти смертоносные шляпки, не рассмотрев ножки и прочее…

Или — Тэтчер позволил себе продолжить размышления (или Сатана сподвигнул его на такой шаг) — что, если бы некто лишь притворится, что не знает разницы, вообще никогда про нее не знал, и вкусит от розовой шляпки, позволит себе отрешиться от всего, за что в этой жизни цеплялся ценой таких усилий, изнемогая? Тэтчер мог бы тогда избежать того карающего орудия, которое Господь нацелил на самоубийц, как вещал человек на помосте, и все отпустить — воспоминания и наряды, ложь и утраченные миры, ребенка, растущего без него, жену, которую ласкали и обнимали чужие руки, которая давно забыла его, пока он боролся, чтобы изгнать ее пылающий образ из собственной памяти. Он мог бы просто поесть ядовитых грибов, погрузиться в вечный сон, и запах лимонов стал бы последним запахом в его жизни.

Какому богу будет не все равно? Богу белок и кроликов? Богу, который припрятал яд вот здесь, а не вон там? Почему я не могу это съесть, как будто я сделался зайцем, который слишком стар, чтобы подобные вещи его тревожили, или мальчиком, который так и не удосужился задать нужные вопросы, ведь тогда я мог бы сбросить — как множество тяжелых мешков — все потерянные впустую годы, всю свинину и вино, употребленные под этими подозрительными взглядами на протяжении многих лет, жестоких и трудных лет, что волочатся за мной, пока я стремлюсь вернуться туда, в сад на вершине холма, где пахнет фиговым цветом и лимонами, где внизу колышется синева, такая же яркая и прозрачная, как и бескрайний синий купол наверху, и все это я не могу забыть, как ни стараюсь.

Я не использовал истинное имя Бога. Имя Бога, по правде говоря, не должно иметь значения. С какой стати Его волнует, как я Его называю? Разве Он не знает, что на самом деле происходит в моей душе, что бы ни изрекал мой рот? Евреи не называют вообще никакого имени, даже не пишут его, но не забывают. А вдруг забыли? Все равно боятся, любят и поклоняются Ему, даже если никто не может вспомнить слово, которое их учили никогда не произносить. Когда меня омыли по-христиански, то попросили забыть истинное имя Бога. И поэтому с тех пор я никогда не произносил его при свидетелях, и в течение многих лет даже не слышал в собственной голове. Я не помню, когда в последний раз слышал Его имя в своем спокойном разуме. Но разве я забыл это слово?

На вершине холма, над морем, стоит дом с фруктовым деревом. Мальчик, чье имя не произнесу ни в мыслях, ни вслух, любит его плоды. У плодов есть имя, но я не стану… Она, мать мальчика, которая подарила мне этого мальчика, мать мальчика, чье имя я не произнесу в мыслях своих, она сказала, что это хорошее место для такого дерева, с круглыми плодами, о которых не следует думать, поскольку их больше нет, и поэтому обо всем следует забыть.

Мальчик, мать мальчика, корни и листья, круглые плоды. Я знал их имена, но не стал бы их произносить и причинять себе боль, потому что я трус. Он знает мою суть и считает, что я заслуживаю порицания.

А вот грибы, у каждого название, у каждого свой Господом данный вкус и предназначение, и некоторые могут положить всему этому конец.

2

Мэтью Тэтчер обычно принимал пищу, сидя обособленно за столом на козлах, недалеко от главного стола. Он много лет спал в том же зале с другими слугами на подстилке из тростника, хотя никто не ложился рядом с ним из-за слухов или страха перед его старым именем («Они отрезали тебе конец, когда ты был мальчиком?»). Мэтью пал от Турции до турецких ковров Елизаветы с ее турецким акробатом, а оттуда — до этого пола, соломы, смешанной с травами, которые, как он предложил, маскировали запахи еды, тел и прочего. Он жил так до тех пор, пока Морсби, испытывая растущую зависимость, не потребовал, чтобы Тэтчер ночевал на тюфяке в ногах кровати его светлости.

Домочадцы обедали в основном в тишине, если не считать звуков, с которыми слуги приносили блюда. Иногда по ночам, особенно после смерти ее светлости, барон мог разозлиться на некомпетентность Тэтчера, в целом несправедливо. Сегодня вечером барон Морсби поплотнее укутал мехом свое хилое тело и при этом пролил вино. Доктор Тэтчер заметил гнев господина, пока слуги убирали беспорядок и снова наполняли его чашку, и пригляделся, не задрожит ли рука. Так и вышло, что позволило Тэтчеру рассчитать, сколько времени осталось до начала конвульсий. Сегодня придется потрудиться больше обычного — или, по крайней мере, не меньше того, что стало привычным в последние месяцы. Никакие травы не удерживали пациента в нормальном состоянии дольше, чем день или два, и небольшие приступы гнева лишь сокращали время между его припадками.

Снова соленая свинина. Это больше не оказывало никакого влияния на Тэтчера, не казалось направленным лично против него испытанием или насмешкой. Вот свиньи; их убивали и съедали, солили мясо и