Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов - Флавиус Арделян

через забор, ее ноги утонули в мягкой почве возле розовых кустов. Что дальше? Вперед, девочка моя, – и она двинулась вперед. Свечи горели в оранжерее, тени на стекле то разрастались, то усыхали. За окнами кто-то двигался. Лили остановилась, увидев, как чья-то тень (Игнаца?) приближается к чьей-то чужой тени, а потом от этих двух отделился третий силуэт. В дальнем углу тяжело, глубоко дышал еще один. Их было много… Лили прижала ладони ко рту, впервые за ночь ее охватил страх. Их там много… но почему? Все знали, что у обгорелого нет друзей.

Их много…

Лили попыталась обернуться, сделала резкое движение, но тут ей кто-то преградил путь, и чужая рука сжала ее руку. Прежде чем она успела вскрикнуть, чужая ладонь прикрыла ей рот, и Лили очнулась в его объятиях. Обгорелый пришел.

Игнац погладил ее губы, давая знак: молчи. Краем глаза, сквозь слезы, Лили как будто увидела, что окна дома Сарбана часто моргают. Обгорелый отвел ее в свою стеклянную келью, где были узкая койка, простой стол у стены, мольберт и краски, мешок с вещами в углу. Больше ничего и никого. Она наблюдала за обгорелым, который сел на койку и молча смотрел в ответ. Они долго глядели друг на друга, он как будто раздевал ее глазами, а она не могла сделать это сама. Как часто ей снились эти безликие тряпки? Сколько раз она видела эту маску во сне? А в последний раз… в последний раз она была очень близка к тому, чтобы увидеть его лицо. «Может, сегодня», – подумала юница, а о чем подумал обгорелый, она не знала, и никто не мог узнать. Она села рядом с ним, и оба долго молчали; снаружи не доносилось ни звука, и несколько мгновений Лили казалось, что она на краю мира, на кромке пропасти, за которой простирается ничто, нет, она на краю времени, на кромке пропасти, за которой простирается нигде. Время там уже ничего не значило, поэтому она накрыла руку Игнаца своей, и обгорелый ей позволил. Вздохнул. От жара внутренности девушки свернулись тугим клубком. Обгорелый, казалось, это почувствовал и поднялся на ноги; его место занял холодный воздух.

Игнац прошелся по комнате и задул все свечи одну за другой. С каждой из них тень обгорелого менялась, пока его тело не слилось с ней, и все без остатка, внутри и снаружи, не погрузилось во тьму. Лили услышала приближающиеся к ней шаги обгорелого. Во тьме ощутила запах его тела. Пахло елью. Дыхание Игнаца было как ветер среди стволов. (Вечная ночь, подумала Лили, в живом лесу.) Она услышала шорох и шелест, с которым одежды покидали тело и падали к ногам обгорелого. Затем почувствовала прикосновение к своему предплечью. Он взял ее руку и приложил ладонь к своему лицу. Лили кончиками пальцев прочитала всю жизнь Игнаца, узнала все его детские тайны и взрослые сожаления, потом пальцы спустились по шее в глубокие складки обгорелой кожи, сморщенную оболочку Игнаца, покрытую дырочками, подсохшими язвами, наростами и кратерами, точно окнами в пылающую душу, и на одно вечное мгновение Лили показалось, что поглотивший его огонь родился внутри, прежде чем прорваться наружу.

Слезы текли по ее щекам, когда она вела ладонью по чужой груди перед собой, и возникло ощущение, что в комнате они не одни. Она уставилась в самое сердце тьмы, но ничего не увидела. Продолжила исследовать чужое тело, и ее ладони остановились на маленькой, изуродованной груди. Лили заплакала, гладя обожженный живот, обожженные бедра, понимая, что Игнац – не Игнац, что обгорелый – не мужчина, а женщина. Потоки, что собрались в ней, прорвали плотины, и ее охватила сильная дрожь.

* * *

Утро еще не наступило, петухи Альрауны еще не пропели, а Лили уже проснулась – словно рухнула в реальность и вскочила с постели. Прежде чем выйти из теплицы, поискала взглядом женщину, но вокруг все было окутано туманными сумерками чрезмерно юной зари, как будто Лили с самого рождения была в целом мире одна-одинешенька.

По дороге домой она шла по тем же улицам, но они как будто изменились. Те же перекрестки, но преображенные, наверху – те же платформы, но скрипящие на иной лад. Это был старый знакомый город, но время и место сделалось иным. Лили этого даже не заметила.

Она вошла в дом, стараясь не шуметь, перепрыгнула через самые коварные ступеньки, ступая легонько, тихонько, и дверь в комнату приоткрыла чуть-чуть, как будто хотела впустить кошку, как будто хотела впустить мышку, просочилась внутрь и порхнула по-над деревянным полом к окну, осторожно его открыла – и лунный свет озарил отцовское чело. Лили застыла столбом. Бунте не сказал ни слова, лишь сунул в рот сигарету и закурил. Затянулся, выдохнул дым, по-прежнему молча. Лили села на кровать, а мужчина поинтересовался, разрешил ли он ей сесть, и девушка, ответив отрицательно, вскочила. Потом он спросил, знает ли она, что происходит в городе, и Лили ответила, что да – некоторые из ее подруг уснули и не просыпаются. Она это сказала просто, без обиняков, почти дерзко. Тогда мужчина уточнил: не «некоторые», а пять, пять девушек заснули и не просыпаются. Пять девушек пали жертвой заразы, поветрия, чьей-то злой воли, неведомо чего, а она – слова мужчины перемежались неторопливыми затяжками – шляется ночью по улицам.

Пространство между ними так сильно остыло, что уже нельзя было понять, где предрассветная дымка, а где сигаретный дым.

Бунте встал и подошел к ней. Теперь Лили отчетливо видела его лицо, сигарету во рту, капли пота на висках. Чего она не заметила вовремя, так это кулака, который отшвырнул ее к стене и повалил на пол. На исходе той ночи Лили, дрожа и судорожно, испуганно хватая ртом воздух, поняла еще кое-что: спасения нет, не было и не будет.

* * *

Навестив спящих девушек, Сарбан опять сменил одеяние священника на другое и отправился в бордель Марисы. Заплатил, следя за тем, чтобы его не узнали, и его отвели в комнату молодой проститутки. Он застал ее над горшком: моча смывала семя, семя оскверняло мочу.

– Простите! – вскричала Мариса и побежала одеваться и пудриться.

– Это я, – сказал Сарбан, и она испугалась.

– Не мог дождаться ночи?

– Я пришел не к тебе.

– Ах… – Мариса отвела взгляд.

Она была красива при свете дня: обнаженная, с белой кожей, на которой местами виднелись синяки, словно цитадели боли на потаенной карте, и проступали под кожей синеватые вены, соединяя крепости друг с