Строгий профессор - Надежда Мельникова

где раскопан и отгорожен небольшой участок, занятый экспозицией «Музея истории обороны». Здесь творилась история. Часть Крымского фронта вела оборону против немецких войск. Раскопанные ходы очень длинные, многие километры скрыты под завалами, образовавшимися в результате попыток нацистов подорвать кровлю. Мы с Паньковым идём гуськом, синхронно изображая интерес к рассказу и экспонатам.

— Мне кажется, что после твоего позорного выступления с докладом, Баранова тебя никогда в жизни не простит. Уж прости за откровенность.

— Ну, не так уж плох я был.

— Ты был очень плох.

— Просто растерялся, — шепчет почти жалобно. — Надо напиться и признаться ей в любви.

Я резко останавливаюсь и несколько студентов сталкиваются со мной, влетев мне в спину. Пропускаю их, извинившись.

— Не вздумай, Паньков!

— Почему? Женщины любят откровенность.

— Женщины любят уверенных, сильных, недоступных, — заглядываюсь на Роман Романовича, который увлечённо слушает экскурсовода.

На меня тут же нападает приступ нежности и тоски. Вспоминая нашу близость, хочется прожить каждую минуту заново, прочувствовать, воскресить сладкие моменты. От всего этого снова краснею, дышу иначе. Хоть бы ещё одну минуточку вдвоём!

Немного впереди, во главе колонны экскурсии, Заболоцкий наклоняется и, запихнув руки в карманы, с интересом рассматривает фрагменты разорванного снаряда. Вот уж кто умеет держать лицо. По Роме в жизни не скажешь, что чуть больше часа назад он поддался нашей общей страсти и чуть не сделал меня своей окончательно. Забыть не могу, как в его глазах полыхал жгучий огонь, а язык выписывал кренделя на моем дрожащем теле. Даже сейчас смотрю на него и внутри разливается звенящее тепло, кожу покалывает, сердце замирает. Честно говоря, немного обидно, что я на него любуюсь, а он на меня даже не смотрит. Голова идет кругом.

— Куплю ей торт.

— Почему сразу торт? — спрашиваю без особого энтузиазма. — Она, похоже, на диете, — вздохнув, решаю немного отстать.

Пусть мой дорогой профессор подумает, что я упала в яму между ограждениями, может, тогда он обратит на меня внимание.

Рассматривая собрание военной графики, не замечаю, что наша группа совсем пропала из виду, и вместо знакомых студентов вокруг толпятся китайцы. Они охают и ахают, размахивая зонтиками и разговаривая на непонятном мне языке.

Но я решаю не спешить, в конце концов, три десятка военных зарисовок, карикатур и мини-плакатов важнее, чем разговоры Панькова о его несчастной любви. Что-то мне нравится, что-то заинтересовывает так сильно, что я прилипаю носом к стеклу.

— Дальше есть зал живописи и акварели военных лет, очень красиво, Наташ, но стоит поторопиться, а то придётся бегом догонять свою группу.

Заболоцкий остановился рядом, при этом выражение лица абсолютно профессорское, даже немного высокомерное. Сердце бьётся как сумасшедшее, внутри взрывается фейерверк восторга.

Он вернулся за мной! Возник из ниоткуда, значит, следил, ему не всё равно. Сейчас, без свидетелей, Рома смотрит на меня иначе, с какой-то игривостью. По телу бегут мурашки.

— Роман Романович, — приподнимаю я правую бровь. — Какими судьбами? Неужто Лариса Владимировна разжала клешни и отпустила вас на волю?

— У преподавателей своя атмосфера. Это определенный дух, содружество, исключительно деловые темы, обсуждаемые со всех точек зрения.

— Скукота, короче говоря.

У меня чуть сердце не останавливается, когда Заболоцкий просто берёт и улыбается мне.

— Потерял тебя, — шепчет.

Можно ли умереть от счастья? Кажется, что да. Он разворачивается к тёмному проходу, соединяющему две галереи и указывает мне в нужную сторону, призывая вернуться к группе. Засмущавшись и почувствовав, как внутри всё тлеет, я тоже улыбаюсь, неловко убирая пряди волос за уши. Иду за ним.

А китайцев становится ещё больше, и они облепляют нас со всех сторон, будто садовые муравьи, деловито спешащие по своим муравьиным делам. Мы оказываемся в толпе, совсем близко, и Рома наклоняется к моему уху, сладко касаясь мочки губами:

— Приходи ко мне в комнату после десяти. Я буду ждать.

* * *

Вечер сегодня теплый, безветреный, погода просто замечательная. После трëхчасовой экскурсии часть группы отправилась в пиццерию, некоторые, собравшись группками, ушли гулять к холодному весеннему морю. А я вернулся в комнату, решив отдохнуть и поразмыслить над собственным поведением. Снова накатил приступ самоедства. Покоя как не было, так и нет.

Стоя на темном балконе и поглядывая на часы, я понимаю, что у меня — профессора Заболоцкого — нет ни морали, ни силы воли. Да и совесть где-то в брюках затерялась. Вот зачем я позвал Наташу к себе в номер? Чтобы ещё больше развратить её? Потешить своё мужское самолюбие? Использовать юное тело первокурсницы для собственной услады?

Девочка молоденькая, чувственная, совершенно неопытная, естественно, что реагирует она на любое моё прикосновение ярко и страстно, как ни одна из моих бывших пассий. После нежных стонов Ивановой и тщательно искусанных губ, соображать рядом с ней просто невозможно.

Но оправдание, конечно, слабое. Я-то взрослый мужик и думать должен за двоих. Конечно, ей нравится то, что я с ней делаю — это естественно. Всем нравится. Вот Баранову оближи с ног до головы, разве она не будет довольна? Безусловно будет. От этой мысли появляется лёгкое омерзение.

Ну а дальше-то что? Куда нам двигаться в наших запутанных непристойных отношениях? Лишу её невинности и начну приглашать к себе домой после пар? Но не с ночевкой, конечно же, это не наш случай. Эдак часов до девяти, чтобы Иванова могла вернуться домой в «приличное время». Не слишком поздно — так, чтобы мать не успела заподозрить дочь в отношениях с ушлым преподавателем и, самое главное, не начала волноваться! Чувствую себя Гумбертом из «Лолиты», осталось ещё жениться на Барановой для прикрытия, стараясь припрятать свою дикую страсть к студентке.

Качнувшись на пятках, сжимаю балконные перила. А что же дальше? Получив дозу плотских утех после окончания её и моих пар, я стану подвозить Иванову, воровато останавливаясь за квартал до её дома. Она будет прятаться от соседей, наклоняясь ниже уровня окон, а я — придумывать оправдания для друзей и матери. Правду будет знать лишь мой младший брат, ну потому что от него невозможно что-то скрыть.

Однако всё это низко и подло. Такие странные секретные отношения унижают женщину. Я к такому не привык. Да и Наташе в её юные годы нужна чистая светлая любовь и романтика.

Взглянув на часы, про себя отмечаю, что десять давно уже есть, а Ивановой всё нет.

Разве мог я ещё полгода назад помыслить, что втянусь в низкопробную интрижку, совратив совершенно юное