Популярная музыка из Виттулы - Микаель Ниеми

Потом мы перешли к разделу курьезов, и отец поведал мне историю корпеланов[4], перечислил по фамилиям все замешанные семьи; склонившись, горячо нашептывал, как в ожидании хрустального ковчега корпеланы размалевали себе манду и сраку, как прыгали и матерились почище иного лесоруба, как говорили не «я поел», а «я поимел», как привязывали к башке оленьи рога, как катались друг на дружке верхом, как упились брагой и обделались в полицейском фургоне, да и вообще веселились напропалую, несмотря на скудные деревенские доходы.

От удивления у меня округлились глаза — я решил, что отец шутит, по крайней мере, я об этом слышал впервые. Отец ответил, что это он еще делает скидку на возраст, остальное он мне доскажет, когда у меня женилка отрастет.

Турнедален преображался у меня на глазах. По всей округе вдруг натянулись невидимые жгуты, вдоль и поперек склеившие людей. Крепкая, вездесущая паутина ненависти, похоти, страхов, памяти. Четырехмерная сеть — ее липкие нити тянулись в прошлое, уходили в будущее, спускались под землю к мертвецам, поднимались в небеса к еще не рожденным детям, ее силовое поле накрыло и меня, хотел я того или нет. Я дивился ее силе, восхищался ее красотой и боялся ее. Детство кончилось, отец открыл мне глаза. На мои корни, культуру — называйте, как хотите, но это было моё.

Напоследок отец рассказал мне и о наших собственных пороках. В нашем роду встречались пьяницы. Потому-то он и не угощает меня сейчас — вот достигну совершеннолетия, тогда и буду баловать с зельем; дело это премудрое, да и стойкость нужна. А уж коли вкус напитка полюбится, так тут и вовсе подальше держись. Ведь обычно люди как считают: выпьешь — тепло по телу да душе отрада, а так водка горькая и злая. Однако же многие забулдыги признавались отцу, что и сам вкус водки им приятен, может, потому и увязли они в этой трясине.

К тому же некоторые из наших родственников колобродили по пьяни. И об этом тоже наперед не узнаешь, пока сам не попробуешь, а знание это нелишним будет — ведь, где буйный нрав, там тебя и штрафом накажут, и ножом порежут, а кого и в Хапарандскую каталажку упекут. Так что для начала мне стоит напиваться в одиночку, закрывшись в комнате. И ежели вдруг взыграет во мне петушиная удаль, то о том, чтоб напиваться в обществе, лучше и думать забыть. В этом случае выход один — с малых лет учись ходить на танцы трезвым; дело, конечно, не из легких, но вполне посильное.

Потом отец перечислил всех помешанных из нашего рода. Некоторых я уже знал: один сидел в Елливарской психушке, другой — в Питео. Доктора называют этот недуг шизофренией, говорят, что он передается по наследству. Заболевают им лет восемнадцати от роду по известным причинам. Одна из них — несчастная любовь, отец настоятельно посоветовал мне держаться подальше от замороченных баб, которые не хотят давать. Чем понапрасну уламывать недотрог, лучше последовать его примеру и подыскать себе утешную бабенку с подходящей кормой.

Другой верный путь к безумию — это самокопание. Отец строго наказал мне поменьше предаваться раздумьям — думай только о самом необходимом; думать вредно и чем больше думаешь, тем хуже. Лучшим лекарством, по его мнению, было работать до изнеможения — чисти снег, коли дрова, катайся на лыжах, все что угодно; сомнения приходят тогда, когда валяешься на диване и вообще отдыхаешь. Еще хорошее средство — встать пораньше, особенно в красные дни или с похмелья, чтоб не одолели тебя черные мысли.

И главное — не вдаваться в религию. Мысли о боге, о смерти, о смысле жизни — все это пагуба для юной и ранимой души, лесные дебри — они сбивают с пути и ведут к самым страшным безумствам. Все эти думы лучше отложить до старости — в старости человек всего уж повидал и крепости набрался, да и делать особо нечего. К конфирмации тоже отнесись как к чистой теории — тексты выучи, но не больно вдавайся.

Но самым опасным пороком, от которого отец хотел уберечь меня, были книги — из-за них единственных люди целыми толпами сходили с ума. Это зло укоренилось в нынешнем поколении, и отец был несказанно рад тому, что я покамест не проявил такой наклонности. Дурдомы ломятся от заядлых книгочеев. Когда-то эти люди были, как ты и я, — здоровые, бесшабашные и уравновешенные. Но вот повадились читать. Чаще по случайности. Кто простудился и несколько дней пролежал в постели. Кто польстился на красивую обложку. Глазом не моргнул, а уж обзавелся дурной привычкой. Где первая книга, там и вторая. И дальше, дальше по цепи, прямиком в вечное царство безумия. Ты просто не можешь бросить. Хуже наркотиков.

Читать, да и то с великой осмотрительностью, можно полезные книги: справочники там, инструкции по ремонту. А романы ни-ни — вот где рассадник мыслей! Черт бы их побрал! Такой опасный и зловредный товар надо отпускать в специально отведенных местах, по документам, в ограниченном количестве и только тем, кто достиг зрелого возраста.

Тут снизу мать позвала нас ужинать. Опоясавшись полотенцами, мы стали спускаться по гулкой лестнице. Споткнувшись батя ударился ногой о выступ, но, кажется, боли не почувствовал.

А я вдруг понял, что стал взрослым.

Глава 16

В которой злого мужа угощают снегом, а его супругу — холодным молоком

Исак, отец Ниилы, бил сыновей, пытаясь замедлить их рост. Бил их тем усердней, чем старше они становились. Все беспросветней, все дольше уходил он в запои. Трезвый же, Исак был мрачен, сердит и непредсказуем. Он развлекался тем, что придумывал правила поведения в доме, в каждом его уголке, и методично наказывал домашних за любое нарушение.

Исак был бесконечно справедлив — так считал он сам. Нередко сетовал подобно другим деспотам, что вот ведь как тяжело его бремя, как неблагодарны его домочадцы, что страшные беды обрушатся на их дом, когда его не станет, а день этот, чует он, уж недалеко. Как и все пьяницы, Исак часто говорил о смерти. Желал ее, грозился наложить на себя руки и одновременно боялся смерти больше всего на свете. Чем больше дряхлел, тем сильнее давили его эти мысли. Исак часто садился за кухонный стол и, расстелив газеты, чистил охотничье ружье. Проверял, исправно ли работает механизм, разбирал, смазывал, подносил дуло к глазам, смотрел, как нарезка по спирали стремится в бесконечность. Случись в эту минуту рядом кто из домашних, Исак непременно заводил беседу о том, кого он лишит наследства, какой псалом любит, какую цитату из библии хотел бы поместить в свой некролог. Дети пытались смириться с этой мыслью, но тщетно — слишком тягостна была она. Когда Исак не возвращался дольше обычного, дети искали себе какое-нибудь дело в подвале, на чердаке или в гараже. Их всегда интересовал один вопрос — угомонился, наконец? — но они никогда не произносили его вслух. Когда Исак бил домашних — рукой или ремнем, его глаза сходили с лица, чернели, как глазницы на мертвом черепе. Исак был не от мира сего, он уже наполовину истлел, отойдя не то к Богу, не то к Дьяволу. Столь неодолимо укоренились в нем чувство долга и праведность, что Исак мог бить и рыдать — бил своих детей с глазами, исполненными слез, бил, распаляясь подспудным жаром, который он звал любовью.

Вино вдыхало в него жизнь. Щеки покрывались румянцем, пересохшие русла увлажнялись, и вновь по ним струились ручьи. Исак смеется, смакуя первые чарки, желает женщин, денег и жратвы. Одновременно в нем просыпается зависть. Зависть к сыновьям — тем черней она, чем старше те становятся. Горше всех доставалось от Исака Юхану, старшему сыну, который станет взрослым прежде остальных. Исака коробило при мысли о том, что скоро у Юхана тоже будут собственные любовницы, жаркие девоньки, что водка не вредит его юному телу, что Юхан скоро будет сам зарабатывать на хлеб, жить и упиваться всеми земными радостями, а его, Исака, будут жрать могильные черви. Во сне Исак видел, как Юхан вырастает перед ним, хватает его за челюсть и принимается вдавливать внутрь его гнилые передние зубы так, что те остаются висеть на соплях. А сын продолжает вдавливать зуб за зубом, пока не остается одна лишь голая десна — плоская и кровавая, как изувеченная Иисусова ладонь.

Юность сильнее смерти. Она подобна ростку, разрывающему асфальт, она — грудная клетка, на которой лопается рубаха, она — дрожь в крови, превозмогающая алкоголь. В глубине души Исак желал убить своих сыновей. Желание, однако, было столь запретно, что он заменил убийство поркой, жесточайшей поркой — медленной, растянутой казнью. Увы ему, сыновья росли.

Как-то ранней весной (Юхану в ту пору было шестнадцать, а Нииле — тринадцать) в субботу отец приказал им ехать с ним в лес. Покуда наст был твердый, надо было успеть вывезти на лесную дорогу несколько поленниц — забракованные дрова, скупленные Исаком по дешевке. Одолжив чужой снегоход, Исак мчался по бездорожью, лавируя меж пнями и кочками, а позади прыгали сани, где, потирая ладонями обветренные щеки, сидели его сыновья. Исак видел, как они о чем-то переговариваются, искоса поглядывая на спину отца, но рев мотора заглушал их бормотание.