Популярная музыка из Виттулы - Микаель Ниеми

Правило только одно — не стрелять в лицо. А в сраку там или в ляжку — это пожалуйста. Попадут — мало не покажется, да еще останутся здоровенные синячищи. Посматриваем на генерала. Тот лежит как вкопанный. А враг уже совсем близко, можно даже разобрать буквы на бейсболках. Стоп мотор, лодки скользят по воде и утыкаются в берег. Тот, что на корме, заносит ногу и…

Генерал выстрелил. Точнехонько в ляжку. Мы грянули залпом. Свинцовый рой прянул из кустов и со свистом устремил свои жала на врага. Крики боли и ужаса — уж мы жахнули так жахнули! Враги отстреливались, почти не целясь, торопились завести мотор. Залп! Залп! Жестокие жала, все тело горит огнем. Враги распластались на дне, не смея поднять голову над бортом. Лодки медленно отчаливают, уходят восвояси. А мы ржем, мы катаемся во мху.

Пройдя вверх по реке, они высаживаются в сотне метров от нас. Многие заметно хромают. Мы от души хохочем и отходим в глубину леса, готовясь к новой вылазке.

Стратегия какая-никакая у нас, конечно, была — по крайней мере вначале. Но вскоре мы просто стали то бегать и стрелять, а то хорониться в багульнике. Я все жался к Нииле. Огневая мощь его ружья хоть как-то успокаивала. Впрочем, метил он хуже столетнего крота и почти не попадал, хотя это, наверное, и к лучшему. Вот мы легли отдышаться после очередного марш-броска, прикрываем рот рукой, чтобы не выдать себя. Интересно, где наше войско? Всматриваемся в гущу деревьев — там какая-то беготня, стрельба. В другой стороне слышны крики, перебежки.

— Давай туда, — шепчу Нииле.

Но он вдруг толкнул меня в бок. В считанных метрах от нас стоят четыре врага, ружья наставлены на нас. Враги ухмыляются и держат нас на мушке, а мы медленно поднимаемся с земли. Мое ружье осталось лежать во мху. Ниила свое не бросает.

— Брось пушку, не то я тебе писюн отстрелю! — приказал самый рослый из противников.

Ниила побелел от ужаса. Челюсть отвисла. Я принимаюсь осторожно разжимать его пальцы, судорожно вцепившиеся в приклад. Вдруг слышу его шепот:

— Стреляй ты…

— Пушку на землю! — кричит здоровяк срывающимся голосом — видать, насмотрелся американских боевиков.

Я раболепно кивнул. Медленно нагнулся, не выпуская ружья. И — здоровяк глазом не успел моргнуть — выстрелил ему прямо в пах.

Здоровяк взвыл раненым зверем. Рухнул на землю. Хлопки выстрелов звучат нам вслед, а мы удираем, нарезая петли. Я чувствую жгучую боль в ягодице. Ниила (он успел захватить мое ружье), вскрикнув, хватается за плечо. Ну и что — зато мы на свободе, мы издаем победный клич и бежим напролом, не замечая, как по лицу хлещут ветки.

После этого случая наш авторитет заметно вырос. Пулю здоровяку вытащили кончиком охотничьего ножа. А за наши с Ниилой головы назначили вознаграждение. Блок финских сигарет тому, кто нас схватит.

Вообще, брать пленных было одной из главных забав на нашей войне, хотя, кажется, и самой нелегкой. Нам с Ниилой однажды удалось застать врасплох одного из приреченских как раз в тот момент, когда он сидел и тужился. Что такое Ниилина помпа, было уже всем известно, и Ниила клятвенно заверил серунишку, что продырявит ему анус, если тот сам не сдастся. Тот, бледный и дрожащий, натянул штаны, даже не подтершись. Повели мы его в наш стан. То-то было веселье. Пленного собственными шнурками привязали к сосне, готовя к обязательной пытке. Пытали следующим образом: генерал крутил ножом перед носом у жертвы, всячески запугивая ее. А кому тут писюн укоротить, а может, муравьям его скормить — ну, и прочая дребедень, вычитанная в комиксах. Захнычет пленный — дело сделано. Дальше мы не заходили. Иначе, попадись мы в следующий раз, нас в отместку будут пытать еще изощренней.

Как-то мы полонили самого вражеского генерала. Связав ему руки, перекинули конец веревки через толстый сук. Потом натянули веревку так, чтобы пленный стоял на носках, да так и бросили его, запихав ему в рот его же вонючие носки. Мы-то думали, он сам сможет освободиться. Как бы не так. Наступил вечер, его мать забеспокоилась, где пропадает сынуля. Обзвонив всех знакомых, его приятели, наконец, прикинули, что к чему. А на дворе уже смеркается. Они связались с нашей бригадой, мы описали им, как пройти до места, и вскоре горстка спасателей, вооружившись карманными фонариками, отправилась в лес.

Однако место еще нужно отыскать. В сгущающихся осенних сумерках не видно ни зги, да и криком парень позвать не мог — во рту ведь носок. Все деревья были одинаковы на вид, тропки убегали из-под ног, черты расплывались. Подул ветер — шелест и шорохи вовсе заглушили всякий иной звук. Тут и дождь подоспел.

Генерала обнаружили пару часов спустя. Он успел к тому времени надуть в штаны. Его отвязали, и он свалился как подкошенный. Когда вытащили кляп, первое, что он вымолвил, была клятва укокошить кое-каких недомерков.

Несколько дней, пока не улягутся страсти, соблюдали перемирие. Позже я сам угодил в западню. Меня, как антилопу, отделили от общего стада и стали пулять по ляжкам, пока я не закричал, что сдаюсь. Боль была адская! Все ноги покрылись лиловыми разводами. Я крепился, стараясь не заплакать, а чуваки тем временем спорили, кому из них причитается обещанный блок сигарет. Потом их главарь повалил меня на землю и сказал, что сейчас я отведаю того же, чего давеча отведал он сам. Он стянул с меня носок и поливал его, пока носок совершенно не пропитался мочой. В горле у меня пересохло, в голове шумело от страха. Я приготовился к худшему. Пусть они хоть что — не буду плакать. Я должен выдержать, вынести любую боль. Грош мне цена, если струшу!

Вдруг в отдалении послышалась возня. Часовой крикнул «атас». Заслышав звуки приближающегося боя, главарь остановился в нерешительности.

— Беги! — приказал он и наставил на меня дуло. Остальные сделали то же самое. Предчувствуя боль, я затаил дух и бросился прочь. Бежал, виляя из стороны в сторону. Пули зашлепали по телу, обжигая огнем.

— Не попали, не попали! — заорал я сквозь слезы, испуганно обернулся.

В эту секунду выстрелил главарь. Я упал. Навзничь, приземлившись спиной на моховую подушку. Открыв глаза, я понял, что ослеп.

Кто-то крикнул: «Харе стрелять!»

Наступление прекратилось. Послышались шаги. Башка трещала как барабан. Боль, чернота. Я потрогал лицо. Что-то горячее, липкое.

— Черт! — выругался кто-то. — Несите воды!

Вокруг меня собиралась толпа.

— Ничего не вижу, — сказал я, меня тошнило.

— В глаз попало! Черт, кровищи-то!

Мне дали мокрую тряпку, я стал протирать глаза. Сел, чувствуя, как с лица капает кровь. Я еще повозил тряпкой. Осторожно потрогал.

В ужасе заморгал, но в глазах только плыл туман. Я потер сильнее. Чуть получше. Тогда я выжал тряпку, струйки воды побежали, омывая лицо. Поморгал. Закрыл один глаз. Другой. Фу, господи, не ослеп! Но на переносице вздулся бугорок.

Пулька попала как раз между глаз. А ослеп я от крови.

На сегодняшний день решили больше не воевать. Ниила сумел выковырять пулю раскаленной булавкой, а дома я соврал, что из-под грузовика выскочил кусок щебня и попал мне в лицо. Со временем рана зажила, но шрам остался.

На том потешная война для меня закончилась.

Глава 18

О бренчании на гитаре и других более-менее мужских занятиях

Наше первое выступление на публике состоялось на утреннем собрании в Паяльской школе. Простуженным и серым февральским утром мы собрались в актовом зале. Смысл утренних собраний был самый возвышенный — созвать старшеклассников и в течение двадцати минут закалять их нравственно, повышать их духовность, укреплять школьный коллектив. Должно быть, задумка эта перекочевала к нам с юга Швеции, с какой-нибудь конференции директоров, но у нас она со временем стала больше похожа на утреннюю проповедь. Роль проповедника исполнял Хенрик Пеккари, благообразный и дерганый учитель профориентации, или же сам директор Свен-Эрик Клипмарк, человек с бархатными глазами, — он пытался наставить на праведный путь всех грешников, что малевали на стенах, плевали жеваным табаком, крушили шкафчики, били бутылки, уродовали ножами парты и прочим образом отягощали бремя местных налогоплательщиков. Думаю, до нас было бы проще достучаться, если б учителя воспользовались богатствами турнедальского наречия, пригрозив юным оболтусам розгами, взбучкой и пожизненной работой на аптеку — к таким методам воспитания многие из нас были попривычней.

Между тем случались и музыкальные представления. Кантор Йоран Турнберг отважился сыграть на фортепьяно прелюдию Баха, при этом, казалось, нимало не смущаясь тупым отчуждением публики. Пока школьный хор девочек исполнял канон, его руководительница, убеленная сединами Биргитта Седерберг, пропускала мимо ушей хулиганский посвист сексуально озабоченных девятиклассников. Еще паренек из Перяяваары, схватившийся за трубу как утопленник за соломинку — он так фальшивил, что даже учителя содрогались от хохота. Паренек, однако, не сломался, и со временем из него вышел учитель музыки.