Ворон: Полное собрание сочинений - Эдгар Аллан По

сказал он себе, с удивлением читая заметку, — но в жизни не видел, чтобы столько этих самых «о» зараз.

Он заменял решительно и твердо, и с этими заменами заметка вышла в свет.

Наутро население Онополиса было ошеломлено следующей удивительной передовицей «Чайника»:

«Вхт, Джхн, дх чегх дхшлх! Гхвхрили хслу — пхлучишь пх ххлке. Не схвался бы в вхду, не спрхсив брхду. Уххди скхрей вхсвхяси пхдхбру-пхздхрхву! Каждхму в Хнхпхлисе хмерзелх твхе рылх. Хсел, кхзел, хбхрмхт, кашалхт из Кхнкхрдских бхлхт — вхт ты ктх! Бхг мхй, Джхн, чтх с тхбхй? Не вхй, не нхй, не мхтай гхлхвхй, пхйди дхмхй, утхпи свхе гхре в бхчхнке вхдки».

Эта таинственная и каббалистическая заметка наделала невообразимого шуму. Первым впечатлением публики было, что в непонятных иероглифах кроется некий дьявольский заговор; и все бросились на квартиру Напролома, намереваясь вымазать его смолой, но его нигде не оказалось. Он исчез неизвестно куда, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу.

За отсутствием законного объекта, народный гнев в конце концов улегся, оставив, в виде осадка, самые разнообразные мнения о злополучном событии.

Кто-то сказал, что Напролом просто хотел, чтоб похохотали.

Другой — что он храбрец.

Третий — что он хулиган и хам.

Четвертый — что это хула на все хорошее.

Пятый — что надо хранить заметку для потомства.

Что Напролом был доведен до крайности — это было ясно всем; ну а раз этого редактора обнаружить не удалось, стали поговаривать, что следовало бы линчевать второго.

Большинство, однако, считало, что дело это — если хорошенько подумать — очень хитрое. Даже городской математик признался, что не в силах разобраться в столь сложной проблеме.

Мнение наборщика Боба (который ни словом не проговорился насчет «замен») не встретило, на мой взгляд, должного внимания, хотя он высказывал его открыто и безбоязненно. Он утверждал, что дело тут ясное: мистер Напролом хлестал спиртное с утра до вечера, ну а во хмелю, конечно, хорохорился.

 ДАЧА ЛЭНДОРА

(Дополнение к «Поместью Арнгейм»)

Странствуя нынче летом в одной из областей штата Нью-Йорк, я остановился однажды вечером в недоумении, куда направить путь. Местность представляла замечательно волнистый характер, и тропинка, по которой я шел, так извивалась и путалась в тщетном стремлении выбраться на равнину, что я давно уже потерял направление и не знал, где находится деревушка В***, в которой я рассчитывал ночевать. Солнце почти не светило весь этот день, который тем не менее был невыносимо знойным. Густой туман одевал все предметы, еще более усиливая мое недоумение. Я, впрочем, не особенно беспокоился. Если бы мне не удалось засветло добраться до деревни, то, по всей вероятности, попалась бы по дороге голландская ферма или что-нибудь в этом роде, хотя местность, отличавшаяся не столько плодородием, сколько живописностью, казалась малонаселенной. Во всяком случае, ночевка в поле, под охраной верного пса, ничуть не пугала меня. Итак, я шел себе потихоньку, присматриваясь к бесчисленным прогалинкам и спрашивая себя, точно ли это тропинка, как вдруг наткнулся на несомненные следы экипажа. Ошибки не могло быть. Следы легких колес были очевидны, и хотя высокие кустарники по обеим сторонам дороги почти сходились верхушками, но под ними мог свободно проехать даже виргинский горный фургон, самый громадный экипаж, какой я знаю. Правда, дорога эта не походила ни на одну из дорог, которые мне случалось видеть раньше. Следы, о которых я упомянул, были едва заметны на твердой, но влажной поверхности, напоминавшей больше всего зеленый генуэзский бархат. Разумеется, это была трава, но такая, какую редко встретишь вне Англии, — короткая, густая, ровная и яркая. Дорога была замечательно чиста: ни хворостинки, ни сучка. Каменья, загромождавшие ее когда-то, были тщательно сложены по сторонам, образовав живописную кайму, заросшую полевыми цветами.

Я не знал, что все это значит. Очевидные следы искусства не удивляли меня, потому что всякая дорога — произведение искусства; не могу сказать также, чтобы меня поражал избыток искусства, так как подобная дорога могла быть проложена здесь при таких естественных «способностях» (как выражаются в книгах по ландшафтному садоводству) местности с самой незначительной затратой труда и денег. Нет, не размеры, а характер искусства заставил меня усесться на обросший цветами камень и битых полчаса любоваться этой волшебной аллеей. Чем дольше я смотрел, тем яснее становилось для меня, что устройством ее распоряжался истинный артист с необычайно тонким пониманием красоты форм. Величайшая забота была приложена, чтобы сохранить должную середину между строгим изяществом, с одной стороны, и живописностью в итальянском смысле слова — с другой. Прямых или непрерывных линий было немного. Один и тот же эффект изгибов или красок являлся дважды, но не чаще, с каждого пункта наблюдения. Всюду бросалось в глаза разнообразие в единстве. Вряд ли бы самый требовательный глаз нашел возможным сделать поправку в «композиции» этой картины.

Войдя в аллею, я повернул направо и теперь, поднявшись с камня, продолжал путь в том же направлении. Тропинка так извивалась, что в каждую данную минуту я мог видеть ее перед собою шага на два, на три, не более.

Внезапно легкий ропот коснулся моего слуха, и на повороте, несколько более крутом, чем прежние, я увидел какое-то здание у подошвы отлогого склона, как раз передо мною. Я не мог рассмотреть его ясно из-за тумана, одевавшего долину. Солнце садилось, поднялся легкий ветер, и, пока я стоял на вершине холма, туман постепенно рассеялся, расплываясь клубами, таявшими в воздухе.

Наконец, так же постепенно, как я описываю, долина открывалась передо мной: там мелькнет дерево, там полоска воды, там верхушка трубы. Вся эта сцена производила впечатление оптической иллюзии, напоминавшей так называемые «исчезающие картины».

Мало-помалу туман совершенно рассеялся, а солнце тем временем спустилось к горизонту и исчезло за холмами, но вновь появилось во всем своем блеске в ущелье, примыкавшем к долине с запада. Озаренная его пурпуровыми лучами, долина осветилась внезапно, точно по волшебству.

При первом взгляде, в ту минуту, когда солнце появилось в конце ущелья, я был поражен, как, бывало, в детстве ошеломляла заключительная сцена какого-нибудь эффектного спектакля или мелодрамы. Самое освещение казалось сверхъестественным, потому что солнечный свет, проходя сквозь ущелье, заливал всю сцену пурпуром и золотом, а яркая зелень долины бросала свой отблеск на все предметы, отражаясь от пелены тумана, все еще висевшего над ней, как будто туману не хотелось расставаться с таким волшебным зрелищем.

Долина, на которую я смотрел, имела в длину не более четырехсот ярдов, а