Комната мести - Алексей Скрипников-Дардаки

— Не знаю. Сказали, что сел на поезд и уехал.

— Мать его! — с досадой процедил Павел Антонович. — Никандр рекомендовал его как надежного человека… Вот пусть теперь сам и ищет, а то совсем ожирел, опустился, успокоился. Думает, большевики его в покое оставят… Черта с два! Не оставим! Всех их, сволочей, в узде железной держать надо! Это я уж знаю, сколько лет в монастыре прожил…

— Пашка, прекрати злиться! — сказала Дора, стягивая с себя платье. — Отыщется твой монах, непременно отыщется!

Дора познакомилась с Павлом на знаменитой квартире в Петербурге, где время от времени проводились религиозно-философские собрания. Тогда там собирались знаковые люди своего времени: Мережковский, Минский, Розанов, будущий патриарх епископ Сергий Старгородский, а также «страждущая от духи нечистых» интеллигенция всех мастей: анархисты от литературы, крестьянские социалисты, марксисты и просто молодежь, жаждущая услышать от корифеев «слово истины». В те времена Павел был еще архимандритом Сергием, а она — убежденной активисткой молодежной группы «Священный союз анархического искусства», которая объединяла художников и поэтов, искавших новых радикально-вызывающих форм творческого самовыражения. Пламенные речи о социалистическом христианстве пробудили у нее интерес к яркому, эмоционально несдержанному монаху. И она, решив проверить, таков ли он в постели, как на трибуне, задумала соблазнить его.

Впрочем, у Доры уже была одна «вечная любовь» — хорошенькая девочка из состоятельной еврейской семьи, которую она звала Умницей. Умницей не потому, что она была воспитанна и опрятна, и не за юношескую чистоту суждений об анархии как о личной ответственности каждого перед Всевышним… Нет. Умница могла безудержно, сутки напролет отдаваться своим страстям. Она была неутомимой, очень раскрепощенной чувственной любовницей, иногда резкой, иногда грубой, но неизменно властной и трагичной, как истинная дочь Сиона. Умница не могла быть ни подругой, ни женой. Наполняла ли она своими слезами вавилонские реки, курила ли, сидя на подоконнике, пахла ли кожей и соляркой, ловко управляясь со своим железным конем-линкольном, или благоухала корично-кориандровым востоком, когда ложилась в постель, во всех ситуациях и проявлениях ей соответствовало только одно имя — наложница.

Дора полагала, что настоящие духовные отношения с особью противоположного пола невозможны, а в соблазне какого-то «чокнутого монаха» видела очередную игру, которая бы позабавила и ее, и Умницу, всегда безропотно шедшую на любовные авантюры. Но вышло все «дьявольски наоборот». Сергий выступил в защиту какого-то несчастного сироты-семинариста, которого ради забавы избивали сокурсники, в порыве гнева он нагрубил ректору духовных школ, за что его запретили в священнослужении и выгнали из монастыря на улицу.

Сергий не знал, куда идти, так как за годы своего преподавания собственности не нажил, и Дора пригласила его пожить в своей квартире. Она помнила, как подглядывала за ним в оконце ванной комнаты, где он абсолютно голый стоял перед зеркалом, дрожащими руками сбривая бороду и остригая длинные доходящие до ягодиц волосы. Потом ему предложили отречься от сана и поступить на службу в органы, что бывший архимандрит и сделал, не простив нанесенных ему в церкви обид. Так Дора и Павел Антонович стали жить вместе, устраивая, активно поощряемые «валькирией революции» Сашей Коллонтай, вечера «свободной пролетарской любви» с участием Умницы. Павел Антонович часто чувствовал себя лишним в этой странной женской игре. Он знал, что отношения между Дорой и Умницей носят ему абсолютно непонятный, глубоко духовный и гиперчувственный характер, хотя полагал, что его связь с Дорой прежде всего интеллектуальна, а потому несравненно интенсивней, живей, правдивей, реальней. Раньше он считал, что стоит только заплатить дань своей плоти женщиной, как он освободит свой ум для кристально-чистой, прогрессивной, остужающей мысли, но через некоторое время своей младенческой просветленности Павел Антонович не мог думать ни о чем, как только о женских объятиях и ласках. Тогда он решил, что акт соития является непременным атрибутом постоянно эволюционирующей природы мысли, а идеальный интеллект слаб, безжизненен, инертен. Грубые законы природного мира через естественный отбор ведут его к постоянному видовому развитию. Так и мысли ведут человека через жестокую практику опыта к совершенному прекраснейшему знанию. Углубляясь в чувственность, Павел Антонович захотел бо́льшего, чем секундная разрядка. Он возжелал опыта смерти себе подобных и еще… морфия.

Павел Антонович сидел в своем кабинете, когда ему по внутренней связи приказали подняться в приемную главного народного комиссара по Замоскворечью товарища Ярославцева. Усердно зачесав волосы назад и оправив новый военный китель, Павел Антонович уверенно постучал в массивную дубовую дверь приемной. Бесстрашие в общении с любым начальством пришло к нему, естественно, не сразу. Оно было выстрадано многолетним опытом униженного стояния у таких же, неизменно похожих друг на дружку, дубовых врат, охранявших от плебса золотые алтари консисторской власти. Робость, подавляющая рассудок трусость, отчаяние, равнодушие, отвращение к себе, надежда — что только не пережил Павел Антонович, по много часов стоя в понурых безликих очередях. Ему казалось, что все самые сильные эмоции в своей жизни он испытал именно здесь, в коридорах духовно-светских учреждений.

Он помнил себя в детстве веселым беззаботным сорванцом, любящим бездельничать, метать ножик-бульдог в забор или играть на залитом солнцем монастырском дворе в салки с сиротами из приюта. Его отец состоял штатным священником в Свято-Воздвиженской женской обители. Весь отцовский род Сухаренко шел с Дона и с незапамятных времен был странным образом связан с двумя мирами: казачьим войсковым духовенством и станичными оседлыми цыганами. Мать Павла рано умерла от чахотки, и он остался на попечении строгой фанатичной бабки, впрочем, страдающей маразмом и потому легко надуваемой. Павел рос еще в старой, милой сердцу кондовой России, в уездном городке с тремя монастырями и двадцатью церквями… Тогда все было другим: и плач одинокой чайки над рекой, и глухое воркование голубя под крышей. Персидский бархат фиолетовой сирени в кувшине на окне был особенно ярок и свеж. И вальсирующая фарфоровая пара на туалетном столике, и едкий запах паровой красильни, и механический голос Мюллеровской Серафины, исполняющей мелодии ста малороссийских народных песен — все, абсолютно все было другим и вот ушло в вечность, сгинуло, как медная брошь в колодце… Павел помнил, как отец, устав от треб и исповедей, брал гитару, мечтательно закрывал свои карие цыганские глаза и тихим лирическим баритончиком напевал переложенные им на струны стихи Аполлона Коринфского:

Обмани меня!.. Набери цветовВ заливных лугах, в славном царстве лжи, —На меня накинь их живой покров,Небылицею мою боль сложи!..

Павлу нравились две вещи: старый монастырский собор, где служил отец, и сувенирная лавка, принадлежащая еврею Даугулю. Весной собор преображался. Солнечные лучи пронизывали железные решетки узких окон, перепрыгивали, как через лужи, через отверстия голосников в своде, скользили оп талому льду старых фресок, играли на потускневшей позолоте невысокого иконостаса. Павел любил розово-левкойный аромат греческой плащаницы, пожертвованной каким-то греком Пилтакисом и износимой на середину храма в страстной четверг. А еврейская лавка? Каких там только чудес не было! И секретная чернильница, и музыкальный носовой платок, и детский телефон, и живая картинка «умирающая теща», и бинты для усов, и микроскоп, и парижское зеркало «карикатурист», и американские матерчатые куклы и… еще тысячи забавных мелочей, волновавших детское воображение до бессонницы.

В конце восьмидесятых Павел поступил в семинарию. Пока еще не познавший греха провинциальный юноша очутился в циничном и безбашенном мире столичного студенческого свободомыслия. Одни, в пику анти-раскольнической политики духовной консистории, открыто восхищались мужеством протопопа Аввакума и самими старообрядцами, «донесшими до нас исконно русскую православную культуру», другие втихую ошивались по марксистским кружкам и народовольческим квартиркам, третьи вообще представлялись атеистами, пришедшими в семинарию по указке родителей или ради карьеры. Павел был потрясен содержанием подпольных студенческих журналов, имевших немалую популярность и широкое хождение в духовных школах. «Семиноразмы или фиги духовные», «Поповский лужок», легендарный «Протопетроль», названный так в честь средства от жирных волос, так как волосы духовенства, особенно монашествующего, редко бывали ухоженными, зло издевались над священноначалием и бурсацкими порядками.