Комната мести - Алексей Скрипников-Дардаки

— А что с церковью будет? — спросил Никон

— Не будет никакой церкви, — ответил Борис, — всему конец. Антихрист на дворе…

— Но разве не Христос церковь спасет? — перебил настоятеля Никон.

— Конечно, Христос! — с сарказмом сказал Борис — Христос вместе с большевиками ее родную и спасет…

К восьми утра в храме было полно народу. Все духовенство в полном облачении вышло встречать архиерея на паперть. Мороз немного ослаб, но угрюмое небо, затянувшее Москву серой холстиной, навевало тоску. Народную, глубинную, неиссякаемую тоску по Богу, которая венчана с пьяной бунтарской безысходицей в капище вечной войны. Больше не будет солнечных дней, праздников, радостных предчувствий или светлой грусти о минувшем. Все заграбастал мародер Фатум, ковыряя обрубками пальцев в самых сердцевинах человеческих судеб. Он сгреб объедки Москвы в угольный мешок январского неба и поковылял прочь.

Никон стоял среди духовенства в белоснежном дьяконском стихаре и ждал, когда колокольное ворчание трехпудового басовика, сейчас сухое монотонное и однообразное, сменится нежным лилейным перезвоном, а затем торжественным литургическим многоголосием. Послушник Сергий заранее влез на колокольню и следил за близлежащими улицами. Завидев архиерейскую машину, он дал отмашку звонарям, и те начали трезвонить, как говорится, «во все тяжкие». Черный неуклюжий руссобалт чинно подкатил к паперти. Иподьякон распахнул дверь автомобиля и оттуда показался сначала резной деревянный посох, затем начищенный до зеркального блеска сапог, а после и грузная массивная фигура епископа Никандра, вылезающего из салона боком. Иподьяконы подхватили архиерея под локти и помогли подняться на паперть, где стоял отец Борис, держа на покрытом воздухом подносе серебряный напрестольный крест-мощевик. Владыка поцеловал крест, благословил им все духовенство и прошествовал в храм, где небрежно и раздражительно совал народу свою пухлую руку для лобзания.

— Благослови, Преосвященнейший владыко… — загудел густым театральным басом протодьякон.

— Благословен Бог наш всегда ныне и присно и вовеки веков, — гнусаво ответил архиерей.

Консерваторский хор начал исполнять входные молитвы. Далее следовало облачение архиерея на кафедре, в центре храма. Но перед тем с него сняли клобук, безразмерную зимнюю рясу, с изнанки подбитую соболем, и владыка остался в одном кремового цвета подряснике, который делал его еще массивнее и толще. На серебряных подносах духовенство выносило из алтаря части архиерейского облачения, а иподьяконы доведенными до совершенства движениями постепенно наряжали епископа во все его регалии или, как любил говорить отец Борис, «рыгали». Борис терпеть не мог архиерейского богослужения и потому не упускал момента поиздеваться над величественным, поистине царским действом.

«Представляю, — говорил он, — если бы Христа вот так же наряжали, как капусту. Ха-ха! А апостолы бы бегали с подносами, давая друг дружке тумаков из-за того, кому нести саккос, кому омофор, кому митру. Вот если бы митра внутри имела терновый венец, а панагия весила этак пудика два. Надел бы святый владыко все это на свою бренную плоть, и кровавый пот так и заструился бы по его лицу… А то водят архиерея туда-сюда, одевают, раздевают, как куклу — сплошной пафос и магизм. Как в нас еще Господь камни с неба не побросал за эту оперетту языческую. Хотя, какая это оперетта, это трагедия. В обряд, а не в Бога веруем».

Слушая отца Бориса, Никон оставался совершенно спокойным. Он знал, что настоятель имеет «зуб» на архиерея за украденную митру. Богослужение шло своим чередом. Перед евхаристическим каноном протодьякон вывел Никона из алтаря, поставил перед Царскими вратами и загудел: «Повели преосвященнейший владыко». «Бог повелит», — капризно крикнул архиерей и уселся на раздвижной стул по левую сторону престола. Никона завели в Царские врата, три раза он обходил престол, целовал четыре его угла, затем кланялся в ноги архиерею, целуя его руку и край омофора. Протодьякон властно таскал не чувствующего своих ног Никона по алтарю, больно хватая его за загривок, как щенка, и грубо тыкая его лицом то в край престола, то в ноги архиерея. Наконец, настал момент, когда Никона поставили на колени, епископ Никандр положил на его голову свои руки и все тем же капризным гнусавым режущим, как лесопилка, голосом начал произносить молитву рукоположения в священники: «Божественная благодать всегда немощная врачующая и оскудевающие восполняющая да пророчествует тебя благоговейнейший иеродьякон Никон…»

Никон чувствовал, как что-то странное происходит с ним в эти торжественные секунды. Колючий комок, подобный неразжеванному черствому сухарю, оцарапал его горло, пищевод, желудок. Потом Иоанн почувствовал нарастающий жар в голове и увидел свет, но не тот восточно-поэтичный «свете тихий», о котором пелось и читалось в молитвах, а другой, хаотичный, танцующий, похожий на отблеск кого-то, чьей сутью была взрывная волна движения. Этот свет отчаянно падал в темную бездну материи, дробя в алмазную пыль временные сгустки, запекшиеся на ее ранах. Он метался, вился, вызолачивал сердечный ритм, дыхание, студенел драгоценными тромбами в венах. Он стискивал внутренности до невыносимой боли, вскипал, доходя до горла, густым терпким вином. Он хлюпал под копытами абасидских конниц и сапогами римских легионеров, рифмуя твердую воинскую поступь тяжеловесным гекзаметром. Он лип к небу, воде, огню, земле, к живым и мертвым тварям. Он жил всегда, везде и во всем, начиная от мутной слюны смертоносного яда, стекающей с челюсти паука, до великих бездонных океанов. Сейчас вся полнота света пребывала в худом монашеском теле Никона.

Он не помнил, как его подняли с колен, как архиерей, громко восклицая греческое «аксиос», надевал на него священническое облачение, крест, давал ему краткое архипастырское наставление. Очнулся Никон только в тот момент, когда ему вместе с другими священнослужителями необходимо было совершить причастие.

По окончании литургии все собрались в находящейся под спудом храма уютной трапезной «попить чаю». «Архиерейское чаепитие» продолжалось, как правило, несколько часов, сопровождаясь сытной мясной «закуской» и возлиянием водки. Несмотря на революцию, голод, продразверстку, здесь все оставалось по-прежнему, как в старой доброй России: тройная уха из стерляди, запеченный осетр, начиненный ореховой пастой и зеленью, молочные поросята с кашей, пироги, соленья, многочисленные закуски, сделанные по заграничным рецептам, водка в больших фарфоровых чайниках.

Для владыки из «Метрополя» доставили несколько бутылок французского вина. Также ему подали особый деликатес — запеченную страусиную ногу. Сидящий рядом с Никоном священник, хихикая в свою окладистую бороду, рассказывал, что отец Борис, видимо, имеет знакомство в зоопарке, иначе, откуда в революционной Москве страусиная нога? Не иначе, как страус с голодухи помер, вот его высокопреосвященнейшему и подали!

После горячего отец Борис предложил тост за правящего архиерея. «Ваше преосвященство, дорогой владыко! — начал он елейным голосом — В немом благоговении и благодарности мы, недостойные Ваши чада, припадаем к Вашим святительским стопам, усердно моля Господа о даровании Вам многих и благих лет жизни. Как мудрый кормчий Вы ведете вверенный Вам корабль нашей епархии через бурю житейских треволнений к тихой гавани духовного благоденствия. Не жалея никаких сил, а порой и преступая меру человеческих возможностей, Вы ревностно стоите на страже нашей веры, оберегая ее от ересей и соблазнов. Следуя словам апостола Павла „всякая власть от Бога“, Вы учите нас почитать не только наше священноначалие, стяжавшее во всей своей полноте образ Христов, но и власть предержащих, кои по Божьей воле ныне ведут нас к обществу всеобщего равенства и братства…»

Архиерей остался доволен тостом и поблагодарил отца Бориса за богословскую точность, простоту, братскую искренность и врачевательную правду, духовной пилюлей проникающую даже до сердца. Далее владыка назидательно пожурил обновленцев-обнагленцев, которые покушаются на исконные традиции, помянув при этом «идеолога реформаторов» Александра Введенского: «Говорят, он трех жен себе завел. Я его как-то при костюме и галстуке в „Метрополе“ видел, где он с Александрой Коллонтай шампанское пил…»

Когда архиерея провожали к автомобилю, он подозвал к себе Никона: «Ты, Никиша, заходи ко мне завтра в Вознесенский переулок. Разговор у меня к тебе есть». Когда все разъехались, отец Борис позвал Никона в священническую и, еще раз поздравив с рукоположением, одарил двумя сторублевыми бумажками.

— Я уже старый, — сказал он, — мне надлежит умаляться, а тебе расти. Нужно, брат, компромиссы искать, иначе не выжить.

— Какие компромиссы? — спросил Никон