Комната мести - Алексей Скрипников-Дардаки

Мир, который еще в недавних представлениях Павла был насквозь пропитан Богом, внезапно изменился, стал другим, впрочем, как и сам юноша. Всему виной один случай. Как-то его закадычный друг, тоже попович, но не простой, а из петербургского придворного духовенства, позвал его на одну квартиру, обещая познакомить с «двумя премиленькими курсисточками из Екатерининского». Сначала девчонки, которые оказались взаправду симпатичными, стеснялись, не зная, о чем говорить, долго и нудно рассказывали о посещении их института императрицей Марией Александровной и о феерических живых картинках, изображаемых воспитанницами для августейшей особы под «Прощальную песню» Глинки. Затем попович куда-то сбегал и принес толстого стекла прямоугольную бутылку с надписью «Ромъ Сенъ-Джеисъ». После первых обжигающих глотков настроение изменилось, пошли фривольные разговоры, неприличные смешки и, наконец, танцы под самоиграющее пиано-мелодико. Цветочные девичьи духи свели Павла с ума, до одури он целовался с одной из курсисток, потом лег с ней в спальной комнате. На следующий день попович ёрнически поздравил его: «Ты, брат Павлушка, теперь уже не отец вставатий, а отец всоватий!»

Дальше понеслось, как по накатанной. Павел прибивал гвоздями к полу калоши старенького преподавателя по литургике, которые тот оставлял перед входом в классную комнату, вымазывал вареньем лекционную кафедру, в «Протопетроле» опубликовал фельетон, назвав в нем проректора отца Нафанаила «наваняилом». Один раз, поучаствовав в позорном, унизительном отъеме денег у беззащитного мальчишки-первокурсника, Павел решил покаяться. Он бросил пить, хулиганить и дал обет Богу стать монахом. Однако Павел не собирался отказываться от главной своей страсти — мыслить свободно, и огреб ворох неприятностей, которые не заставили себя долго ждать. Он помнил, как семинаристом дрожал у двери ректорского кабинета, куда его вызвали, чтобы дать взбучку за сочинение по литургике, в котором Павел похвалил «стойкость русского старообрядчества». Еще были двери митрополичьих покоев, за которыми он, тогда уже иеромонах Сергий, получал «отеческие оплеухи» по причине гордого норова, эмоциональной несдержанности, богословского вольнодумства и за то, что рядом с именем настоятеля монастыря в одной из бумаг написал слово «дурак».

В девятьсот девятом ему дали послушание курировать пенитенциарные заведения, а попросту отпевать покойников в военных и пересыльных тюрьмах московского округа. То, что испытал Сергий, не подлежало описанию: пауки, мокрицы, разлагающиеся трупы числом до ста. Тиф не жалел ни заключенных, ни надзирателей. Хоронили прямо в кандалах и наручниках: конвойные не желали сбивать оковы, боялись заразы. Сергий заявил, что отпевать покойников в кандалах не будет, но его не желали слушать. Тогда он взял молоток и зубило сам. Однажды его вызвали уголовные и заявили, что помощник начальника тюрьмы Горемычкин и старший надзиратель Бутенко предлагали им, ради забавы, учинить насилие над женщинами — политическими заключенными. Отец Сергий стал на защиту политических, и опять были двери консисторских кабинетов, и опять он получал «тумаки» за «своенравие», «политическую неграмотность» и «ревность не по разуму».

Один случай особенно сильно выбил его из колеи. Отец Сергий должен был исповедовать двенадцатилетнего гимназиста Сеню Морозова, «вовлеченного в революционный поток». Суд приговорил мальчика к повешенью. Дрожащими руками, не в силах сдержать слез, Сергий причастил его святых тайн и дал поцеловать крест. Через силу мальчик пытался изобразить на своем веснушчатом бледном лице улыбку, он просил передать матери, что гибнет по молодости и неопытности. Перед самой казнью ребенок лишился чувств, и петлю надели на обморочного. Сергий был бессилен перед системой, он рвал и метал, колотился головой о тюремные стены, но ничем, абсолютно ничем не мог помочь. Раздирая ногтями лицо в кровь, он молил Господа о чуде, но чуда, увы, не произошло.

Тогда он сел и написал письмо восьмидесятилетнему графу Льву Толстому, в котором выразил всю накопившуюся за годы служения в тюрьме боль. Ответное письмо графа напоминало вопль подорвавшегося на бомбе. Он писал в нем, что мечтает, как о недосягаемом блаженстве, чтоб вокруг его шеи «захлестнулась мыльная веревка, лишь бы не жить в этой стране, не читать про казни, не слыхать о добровольных палачах, этом новом институте, характеризующем эпоху разложения нравов в России двадцатого века». Ни одна газета не хотела публиковать послание мятежного, «выжившего из ума» старика, даже за публикацию выдержек власти угрожали трехтысячерублевым штрафом и санкциями. Отец Сергий не испугался, он переписал письмо много раз и разнес его по тюрьмам. Тогда его чуть не низвергли из сана, он попал под годичный запрет и был лишен монашеской мантии.

Потом через много лет опять были двери духовной консистории, на суд которой он, тогда уже архимандрит, ученый духовник и любимец светского Петербурга, принес рукопись своего новейшего перевода и толкования Нового Завета, над которой корпел 15 лет. В его жизни были даже роскошные двери кабинета Победоносцева. Зло сверкнув золотым пенсне из глубины своего святилища, украшенного задрапированным красным бархатом портретом государя-императора во весь рост, обер-прокурор синода велел архимандриту Сергию под страхом церковного наказания написать опровержение на статью «В пользу социалистического христианства», которую Сергий опубликовал в «Вестнике Европы», понадеявшись на покровительство Семена Франка, которому после лекции «Философские предпосылки деспотизма», прочитанной в пользу голодающих в 1907 году, он аплодировал, стоя.

Двери. Двери сплошные, непроницаемые, выросшие до размеров вселенной, превратившиеся в огненного херувима, охраняющего чиновничье царство титулярных полубогов, вершащих росчерком пера человеческие судьбы, дающих и отнимающих Божественную благодать, пользующих Истину в «политкорректных» целях…

— А, товарищ Сухаренко, проходите, проходите, — перебирая папки с документами, произнес Ярославцев. — Как идут дела?

— Работаем, — пожав плечами, ответил Павел Антонович.

— Как-то странно работаете, — съязвил Ярославцев. — Вы сами, товарищ, из попов происходите. Мы вам, несомненно, доверяем. Вот поручили разрабатывать реакционных церковников, а дело движется ни шатко, ни валко… Где обвиняемые? Их должно быть не один и не два, а десятки, сотни! Или вы, товарищ оперуполномоченный, не знаете, что основной очаг контрреволюции — это не Колчак, не Врангель, не все белобандиты вместе взятые, а церковь. Мы поручили вам это ответственное задание, так как вы не понаслышке знакомы с внутренней стороной жизни поповства и всеми их дрязгами… Да, вот еще. А что это за монах у вас сбежал? Вы сами, если не ошибаюсь, писали нам рапорт, что этого пацана необходимо посвятить в попы, что он — лучший кандидат для агентурной деятельности в Замоскворецком благочинии.

— Мне его епископ Никандр навязал, — промямлил Павел Антонович.

— А мне плевать на вашего епископа! — взъярился Ярославцев. — Вы должны слушать свою, а не чужую интуицию… Ваша обязанность досконально изучить каждого попа, что он ест, что пьет, что говорит в кругу семьи и на проповедях, имеет ли половые связи на стороне, страдает ли алкоголизмом или другими пороками. Те, которые будут готовы к сотрудничеству с советской властью, должны быть максимально использованы. Угрожайте, пугайте, обещайте им все, что придет в голову: деньги, пожизненное довольство, женщин, возможность уехать за границу… Все удовольствия, о которых только может мечтать человек. Упертых фанатиков лучше сразу пустить в расход без малейшей жалости. Мы, Павел Антонович, дали вам возможность доказать свою искренность нам. Если уж вы встали на путь Иуды, — усмехнулся Ярославцев, — так не малодушничайте, друг сердечный, не лгите ни себе, ни нам. Душите всех! Сначала неподкупных, а потом и тех, кто продался с потрохами. Церковь как институция не должна существовать в рабоче-крестьянском государстве. Даже воспоминание об этом пережитке должно быть выжжено раскаленным железом из сознания масс. Дискредитируйте церковь, как можете, подкупайте каждую шлюху, каждого обиженного отщепенца, всех, кто может косвенно или открыто нанести вред религии. Жеребячье сословие должно захлебнуться своей же кровью… издохнуть!

— Да, вот еще, — Ярославцев внимательно посмотрел на бледного Павла Антоновича, — прекратите пороть эту наивную чушь о социалистическом христианстве. Вы, вроде, человек неглупый, преданный, бескомпромиссный, а продолжаете грезить толстовщиной. Запомните: религия, реформированная, измененная до неузнаваемости, отрекшаяся от всей атрибутики, Евангелия, икон и тому подобного, религия, превратившая Христа из Бога в обыкновенный нравственный импульс, все равно не сочетается с идеей социалистического братства. Так что будьте осторожны, поменьше треплите языком. Социализм в подлинном смысле этого слова — Антихрист. Его орудие — это знание, его знание — это наслаждение, его наслаждение — это хаос… Не уподобляйтесь этим, которые литургию в сюртуках служат и Бога товарищем называют, все они: и обновленцы, и тихоновцы — одним миром мазаны, все пред нами выслужиться хотят, лояльничают, а мы их — в расход, придет время!