Комната мести - Алексей Скрипников-Дардаки

В храме еще было темно и пусто. Жарко пылала чугунная немецкая печь, метавшая пламенные лохмотья-сполохи в огромную икону Св. Варвары. Скорбная Великомученица держала в белых руках крючья, колья, плети и другие орудия своих пыток, которые, казалось, были оживлены властью огненных отблесков. Они ныли, как маленькие больные дети, извивались змеями, лязгали, стонали, выли, их голодный шепот слышался через мутную толщину веков.

«Как же был страшен тот человек, — думал Никон, — чье воображение и руки создали эти инструменты адской боли, утверждавшие законность, истину и порядок древнего мира… Впрочем, сейчас мало, что изменилось, да, наверно, не изменится никогда. Крюк, цепь, гвоздь были и будут „ружием правды в правой и левой руке“ ради высших интересов»

До начала литургии оставалось два часа. Старуха-свечница, сгорбившись над деревянной шкатулкой, пересчитывала медяки, бормоча под свой бородавчатый клюв акафист Иисусу Сладчайшему, а какой-то немолодой мужчина, с виду конторский служащий, клал истовые земные поклоны у распятия. Никон вошел в алтарь, который уже жил полной жизнью. Там готовились к встрече архиерея. Двое мальчишек пономарей ссорились из-за права надеть парчовый дьяконский стихарь, прожженный на груди свечкой. Послушник Сергий полой засаленного подрясника усердно протирал медный кокон кадила, любуясь ясностью своего благолепного отражения в его крутых сияющих боках. Завидев Никона, он бросил свое занятие, кряхтя, поднялся с низенькой скамеечки и заграбастал его в свои крепкие мужицкие объятия: «Поздравляю, отче, слышал, что тебя сегодня в священники полагать будут!» Никон тоже обнял Сергия, хотя всегда несколько сторонился его.

Ходили слухи, что послушник Сергий ведет двойную жизнь. По воскресениям он прислуживает здесь в храме, а в остальное время является наставником, как говорили — «Христом», хлыстовского корабля. То, что Сергий — тайный хлыст, чувствовалось за версту. Он был чрезмерно учтив к каждому служке, что вовсе не соответствовало низшим церковным работникам, славившихся заносчивостью похлеще поповской, всех смачно расцеловывал и подолгу душил в объятиях, даже самого настоятеля отца Бориса, брезгливо увертывающегося от Сергиевых навязчивых ласк. Несомненно, Сергий был по народному умен, сметлив, рассудителен, но его выдавали глаза, точнее какая-то размаривающая поволока во взгляде, который то внезапно начинал мертветь, портиться, подгнивать, тускнеть, уползать в себя, то вдруг вспыхивал огнем мистической одержимости, свидетельствующей о каких-то внутренних, загадочных, процессах, происходивших в душе послушника.

Положив три земных поклона у престола, Никон отправился в священническую взять благословение у отца настоятеля. Отец Борис в роскошной бархатной рясе вальяжно развалился на диване. Маленькими позолоченными ножничками он подравнивал, доводя до совершенства, свои холеные розовые ногти на мягких пухлых руках. Седая опрятная бородка, блестящая лысина, пенсне на гордом волевом носу, стойкий аромат туалетной воды «Лозэ», струившийся от отца Бориса, как из античной баночки для благовоний. Он любил повторять, что есть вера для жрецов, а есть — для народа, и что есть духовные аристократы, такие как он, а есть интеллигентствующие плебеи, кабинетные мечтатели, типа обновленцев или подобных философов.

— А-а-а, Никон… — равнодушно протянул отец Борис, не отрывая глаз от своих ногтей — Кажется, тебя сегодня рукополагать будут?

— Да, — отозвался Никон, — меня.

— Не знаю, как Владыка на это решился, — сказал настоятель, — Во-первых, ты еще очень молод, восемнадцати нету, а во-вторых, времена сейчас, сам знаешь, какие: стреляют, убивают. Говорят, большевики экспроприировать церковные ценности начали. Русское духовенство и до революции не роскошествовало, а сейчас совсем по миру пойдет, сгинет. Сам знаешь, что попа, как волка, ноги кормят. Сбегал, требку послужил, покойничка отпел — рублик заработал. А сейчас вона, смертную казнь отменили, расстрельные подвалы упразднили, мертвецы по всей Москве валяются, ходи, отпевай, да кто ж тебе за это заплатит? Народный комиссариат что ли? Вот у меня митра была, ценная, дорогая… бриллиантики на ней — немного, но были… Там, на престоле в левом Вознесенском пределе стояла… После того, как у нас Владыка со своими иподьяконами на Рождество побывал, не стало митры. Как говорится: «Была б тебе, отец, митра, кабы не пол-литра!» Так-то, раб Божий Никон, не стало! Я уж весь алтарь перевернул, искал, искал. Думал, Сергий, старый идиот спер… А тут недавно на обеде сам Владыка говорит: «Мои ребятки у тебя митру позаимствовали, случайно, с моей, понимаешь, перепутали. Да и зачем она тебе, отец? Все равно большевики отнимут, а у меня целей будет. Может, забыл, что архиерей — тоже человек, не подмаслишь его — сам далеко не уедешь по нивам духовным. Последняя у попа только попадья, а митру себе еще купишь, не разоришься!».

— Ну, понятное дело, — пожал плечами настоятель, — со священноначалием спорить — дело заведомо неблагодарное, особенно когда оно с новой властью в «решпекте» состоит. Не-е-ет, не пропадет русский архиерей, ужом вывернется, лягушкой выпрыгнет, даже вместо «русского» «советским» станет, а не пропадет, сволочь!

Никон испуганно посмотрел на настоятеля. Но тот даже не повел глазом, продолжая холить ногти пилочкой.

— Времена, Никишка, дикие пошли, — скривив рот, процедил отец Борис, — посуди сам: раньше, то бишь до революции, иду по нужде в уборную, крест свой золотой наперстный снимаю, на престол кладу и преспокойно нужду справляю. А сейчас что?

— Что? — спросил Никон

— Да, ничего! — гаркнул отец Борис, отбросив пилочку — раньше был сказ о разбойнике, ставшем пустынником, а теперь наоборот пустынники разбойниками становятся! Сейчас крестик-то свой сниму и в карманчик. Знаю, что с крестом в уборную не ходят, да сопрут же, сопрут прямо со святого престола, глазом не успеешь моргнуть. А что власть наша новая? Одни уголовники, воры, быдло полутемное. срань. Я, царство ему Небесное, Николая царя недолюбливал, говорил еще в девятьсот третьем: «Не всечестные останки старца-мощнина канонизировать надо, а с реакцией сладить, с левьем кадетским, с квази-конституционалистами, интеллигенцией» А государь наш портянки да лапти народные нюхал, каких только проходимцев всея Руси не привечал!

— Слыхал я, что тогда народу постреляли уйму… — сказал Никон.

— Что ты слыхал, мальчишка! — усмехнулся отец Борис — Спохватился-то Благодетель наш поздненько, когда большевики, как вши, в голове зачесались. Тогда уж начали крамолу искать. В церквях искали, в поездах искали, в земских больницах искали, в нужниках… — везде им жупел революции вдруг замерещился, да не там, где надо! Помню, один урядчик ретивый умудрился целый санитарный отряд арестовать, который холерным помогать ехал. Понятно, холерных как ни припаривай, все равно помрут, но санитара-то зачем плетью забивать было? Мальчишка на городового зеркальцем зайчика навел, а он его взял и шмальнул из нагана. За что? Откуда в русских столько злобы? Говорят вон демагоги доморощенные, мол «большевики матушке-Руси подол задрали». Шиш! Вспомните девятьсот шестой. Браунинги трещат, бомбы рвутся, смерть по Руси гуляет, как пьяный по базару, задевая, кого придется. А Государь что? А он, ангел наш, черносотенцев в Царскосельском винами крымскими потчует. Дубровина, Майкова, Булацеля и им подобную мразь — вот откуда большевики чертовы взялись! Одной рукой крестное знаменье совершали — другой бомбу бросали. Сначала царю зад целовали — потом его же и порешили! Иллиадор, иеромонах Распутинский, который больше всех Русью святой размахивал, где он? Крестные муки претерпел? За Христа пострадал? Ни в жисть! Сбежал заграницу, сученок, сейчас в гостинице швейцаром за чаевые служит. Ума не приложу: и когда это наша Россия святой стала? Мужики с бабами до девятнадцатого века в бане вместе мылись, по углам не прятались даже, драли друг дружку православные, как говорится, «не стесняясь общественности»…

— А что с церковью будет? — спросил Никон

— Не будет никакой церкви, — ответил Борис, — всему конец. Антихрист на дворе…

— Но разве не Христос церковь спасет? — перебил настоятеля Никон.

— Конечно, Христос! — с сарказмом сказал Борис — Христос вместе с большевиками ее родную и спасет…

К восьми утра в храме было полно народу. Все духовенство в полном облачении вышло встречать архиерея на паперть. Мороз немного ослаб, но угрюмое небо, затянувшее Москву серой холстиной, навевало тоску. Народную, глубинную, неиссякаемую тоску по Богу, которая венчана с пьяной бунтарской безысходицей в капище вечной войны. Больше не будет солнечных дней, праздников, радостных предчувствий или светлой грусти о минувшем. Все заграбастал мародер Фатум, ковыряя обрубками пальцев в самых сердцевинах человеческих судеб. Он сгреб объедки Москвы в угольный мешок январского неба и поковылял прочь.