В зеркале забвения - Юрий Рытхэу

— Ты ли это, Юрка?

Они учились вместе в Анадырском педучилище. Аркадий Косыгин увлекался театром, играл в местной художественной самодеятельности, несмотря на шепелявость и неистребимый чуванский акцент, пользовался успехом у нетребовательного анадырского зрителя. Уверовав в свой артистический талант, Аркадий, не доучившись на педагога, уехал в Магадан и попытался поступить в тамошний музыкально-драматический театр, где временами исполнял роль безмолвного статиста, а больше подвизался в качестве помощника администратора.

— Жить будешь у меня, в педучилище! — твердо заявил Аркадий. — Студенты разъехались на каникулы, иные на рыбалке, пусто в здании…

По дороге выяснилось, что Аркадий, помыкавшись в Магадане, вернулся в родной Анадырь и устроился библиотекарем в родном педагогическом училище. Человек необыкновенно аккуратный, помешанный на чистоте и порядке, он сделал из старого, заброшенного склада, где навалом лежали книги, образцовую библиотеку, сумев отгородить для себя уютное жилье, украшенное полками с наиболее ценными изданиями уже из собственных книг. Новое увлечение целиком захватило Аркадия, и он похвастался Гэмо, что собрал все его публикации и критические отзывы, оформив статьи в отдельный красочный альбом, на первой странице которого была помещена групповая фотография первокурсников Анадырского педагогического училища тысяча девятьсот сорок шестого года. Гэмо с щемящим чувством вглядывался в молодые лица своих сокурсников, с сожалением отмечая, что некоторых уже нет.

Аркадий уступил Гэмо свою комнату, переселился к родственникам, но фактически все время был с ним, держал всегда наготове крепко заваренный чай, свежую икру и запас разведенного спирта.

Пообщавшись со своими друзьями, Гэмо начал искать возможность отправиться дальше, в Уэлен. Это можно было сделать либо самолетом, либо на каком-нибудь корабле. Никаких регулярных авиа или пароходных рейсов в те годы не было, и приходилось полагаться лишь на случай.

Тем временем весть о возвращении на родину молодого чукотского писателя, благодаря газете и радио, разнеслась по полуострову. Гэмо посетил окружное начальство, познакомился с новым депутатом, заменившим земляка-уэленца на этом высоком посту, с первым секретарем окружкома партии.

Вечером Гэмо обычно сидел в окружении книг, пил чай вперемешку с разведенным спиртом и беседовал с Аркадием, который щедро излагал разные житейские истории, полагая, что они могут послужить материалом для очередных произведений писателя.

— Эх, если бы я мог сам писать! — горестно восклицал Аркадий. — Но до сих пор пишу с ошибками. А ведь считается, что родной язык у меня — русский!

Зато он умел готовить прекрасные блюда из быстро приедавшегося лосося, где-то доставал свежую гусятину, оленье мясо и даже раз принес нерпичью грудинку.

В один из дней, незадолго до отъезда в бухту Провидения, Аркадий сообщил, что председатель окружного исполкома и депутат Верховного Совета СССР Иван Иванович Рультытегин приглашает Гэмо к себе.

— Я тебе выстирал и выгладил рубашку, — добавил Аркадий. — Галстука я у тебя в чемодане не нашел, поэтому даю свой.

Кабинет Рультытегина находился в длинном приземистом здании, загнутом буквой Г. Одним концом оно выходило на реку Казачку, другим — на берег Анадырского лимана. На крыше полоскался еще яркий красный флаг. Во все времена существования Анадыря, как административного центра Чукотки, государственное управление шло из этого здания, построенного именно для этих целей еще царским правительством.

Все было, как положено у большого начальника: секретарша, просторный кабинет с портретом Никиты Хрущева, несколько телефонных аппаратов на небольшом столике.

Иван Иванович приветствовал гостя по-чукотски:

— Амын етти, Гэмо!

Рультытегин вышел из-за письменного стола и устроился напротив, за столом заседаний, стоявшим впритык к письменному. Перед ним возвышалась покрытая белой салфеткой горка. Сдернув салфетку, Иван Иванович открыл хрустальный графин, поставил две рюмки, нарезанный ломтиками лимон и несколько бутербродов с обычной анадырской закуской — красной кетовой икрой.

— Поскольку разговор у нас предстоит нелегкий, — запинаясь, как бы подыскивая слова, начал Иван Иванович, — давай для начала выпьем по рюмке.

В Анадыре, как и по всей Чукотке, в те годы мною пили. В основном спирт, который в большом количестве завозился в железных бочках. В некоторых районах из него пытались делать более или менее благородные напитки «зубровку», «лимонную», даже «московскую», но чаще всего спирт пили, просто разводя водой. В зимнее время считалось особой удалью выпить глоток чистого спирта и заесть снегом.

Но чтобы вот так, почти с утра, в официальном советском учреждении…

Поговорив немного о том, как он рад появлению своего писателя, зачем-то вспомнив о давнем споре с якутами по поводу границ с Чукоткой, Иван Иванович глубоко вздохнул, слегка понизил голос и произнес:

— Я тебе скажу очень печальную для тебя новость: твой мамы больше нет…

Не поняв поначалу значения этой страшной новости, Гэмо спросил:

— Уехала из Уэлена?

— Она умерла…

— Как же так? — растерянно пробормотал Гэмо, чувствуя, как слабость охватывает его, и потребовалось усилие, чтобы усидеть на стуле.

— Ее убил твой отчим… Я понимаю, как тебе тяжело. Давай, еще выпьем по рюмке. Русские это называют — на помин души…

Но Гэмо уже не слышал Рультытегина. Пошатываясь, он вышел из-за стола. Миновал приемную и вышел на свежий воздух. Он шагал вперед, не видя дороги, и, только упершись в бурные воды устья реки Казачки, остановился. И только тогда заплакал. Как в детстве, когда отчим его бил, а мама украдкой, оглядываясь, утешала его, гладила по голове. Он вспоминал ее мягкую, теплую грудь, где, казалось, можно было найти убежище и утешение от зол и напастей всей земли, от горя и страданий, успокоиться, омыть глаза целительными слезами и вернуться в мир с надеждами на лучшее. Теперь этого больше никогда не будет. Это ушло в небытие, и мама будет жить только в памяти. Значит, не будет она стоять в толпе встречающих, прикрыв половину лица краем капюшона цветастой камлейки, не будет гордиться им, взрослым женатым мужчиной… И никогда она не увидит своих внуков… Словно тяжкий холодный кусок льда лег на сердце, стесняя грудь, мешая дыханию. Прошло довольно времени, пока Гэмо задышал нормально.

По дороге в гостеприимную библиотеку педагогического училища он размышлял: есть ли теперь смысл ехать в Уэлен? Выдержит ли он это испытание, посещение могилы, бесконечные слова утешения и горестный плач старушек? Может быть, здесь и закончить путешествие по родной земле, вернуться в Ленинград, а в Уэлен съездить в другое время?

Аркадий сочувственно посмотрел на гостя. Гэмо спросил:

— Ты знал?

Аркадий молча кивнул.

— А почему не сказал?

— Начальство не велело, — показал он глазами на потолок. — Сказали: не лезь, сами все скажем.

Гэмо в изнеможении опустился на стул.

— Может, мне не ехать в Уэлен?

Аркадий пожевал губами. У него была такая привычка, когда он напрягал свой ум. Тогда его щеки, чуточку отвислые, похожие на бурундучьи, твердели.

— Я бы на твоем месте поехал. Теперь твой сыновний долг побывать хотя бы на могиле матери, если не получилось свидеться. Она ведь ждала тебя…

Еще в Ленинграде Гэмо написал письмо матери, послал авиапочтой, чтобы оно успело дойти до Уэлена раньше его приезда. Она, наверняка, ждала его. Если и не из письма узнала о его приезде, то из других источников, по так называемому «торбазному радио», которое часто опережало обычное.

Пароход в бухту Провидения прибывал утром. Всю ночь Гэмо просидел на палубе. В серебристом свете полярной ночи мимо проплывали берега родины. Очень редко проблескивал какой-нибудь огонек, и на расстоянии трудно было угадать — электрический ли это свет, или кто-то зажег светильный мох в каменной плошке с тюленьим жиром, чтобы указать дорогу возвращающемуся охотнику. Гэмо старался думать о чем-нибудь другом, вспоминал жену, детей, но вдруг непроизвольный спазм сжимал горло и на глаза выступали слезы, застилая морской простор и светлый след от пароходного винта.

В бухте Провидения в ожидании попутного самолета Гэмо бродил по разросшемуся портовому поселку, в котором он работал летом сорок шестого грузчиком, а потом матросом на гидрографическом судне. Это железное суденышко все еще было на плаву, стояло у причала. Гэмо разузнал, что «Вега» идет как раз туда — на север, сначала в бухту Лаврентия, затем в Уэлен. Это было то, что ему нужно. Но, как помнил Гэмо, гидрографические суда не брали пассажиров, а если такое случалось, их вводили в число членов команды. Пришлось представиться начальнику гидрографической базы, молодому осетину Юрию Абаеву.