В зеркале забвения - Юрий Рытхэу

Незнамов обычно завтракал в буфете на своем этаже, где его уже узнавали, здоровались с ним. Однако и буфетчица, и судомойка могли только гадать об истинном его занятии и положении в обществе. Он явно не был «новый русскими», хотя, по всему видать, деньги у него водились. Но не сорил ими, не бросал их без счета, и это вызывало к нему особое уважение.

Часто за завтраком к нему присоединялся Борис Зайкин. Не спеша вместе пили чай и разговаривали, обсуждая нынешнее политическое положение. Как-то завязалась беседа о родословных коренных жителей Санкт-Петербурга.

— Надеюсь, что и наши потомки нас будут помнить…

Из этих слов Незнамов понял, что его новый друг и собеседник о своей родословной не очень осведомлен.

— Мои родители были репрессированы, как кулаки…

Зайкин вздохнул и сказал:

— Мои умерли от голода в блокаду, а я выехал вместе с классом и провел в эвакуации три года.

Он посмотрел на недоеденный бутерброд с колбасой.

— Сколько же человечество будет бороться за еду? Ведь, по научным данным, ничего не стоит накормить всех до последнего жителей нашей планеты! А даже мы, граждане недавнего общества развитого социализма, так и не решили этот вопрос: то перегоняли Америку при Хрущеве, то при Брежневе боролись за продовольственную программу… А ведь ничто так не унижает человека и не сводит его на уровень животного, как голод. Можно быть плохо одетым, немытым, небритым. А вот голодным…. Говорят, во время блокады, случалось, и людей ели, но однако об этом строго запрещено писать и упоминать.

— Зато сегодня еды — завались! Сколько всего лежит на прилавках в ларьках… Давеча заходил на Мальцевский рынок…

— А цены! — перебил Зайкин. — Моей здешней зарплаты, пенсии, чаевых, да Тониной пенсии нам хватает едва-едва… Уплатим за квартиру, телефон, электричество — остается только-только… А ведь есть такие, которые перебиваются только на эту нищенскую пенсию, которая в десять раз меньше, чем социальная помощь безработному в Англии.

В буфет вошли несколько человек с охранниками. Они по-хозяйски устроились за столиком у окна и заказали себе пива, которое здесь было в два раза дешевле, чем в баре. Один из них дружески кивнул Зайкину.

— Хорошо знаю его отца: бывший секретарь Куйбышевского райкома КПСС. Нынче — совладелец банка… «Новый русский»… Кстати, моя Антонина спрашивала о вас… Правда, она неважно себя почувствовала после вашего ухода, но сейчас вроде ничего… У нее такое впечатление, что она с вами уже встречалась…

Кровь отлила от сердца Незнамова, и он почувствовал тупую боль в груди.

— Где мы могли с ней встретиться? Всю войну я провел на оккупированной территории, в детском доме. А потом почти безвыездно работал в районной газете..

— Но она утверждает, что ваше лицо ей очень знакомо…

— Это случается…

Предчувствие беды не позволяло Незнамову пускаться в откровения, внутренний запрет сковывал и мысль, и речь, и он мог только пробормотать эти слова.

— Она у меня удивительная женщина, — продолжал Зайкин. — Образование у нее неполное среднее, после восьмого класса она регулярно не посещала школу, а, закончив курсы, работала копировщицей в разных проектных учреждениях. Но мудрая и справедливая. Житейская мудрость у нее исконная, так же как и чувство собственного достоинства. Я как-то в шутку спросил ее: может, твои родители какого-нибудь благородного происхождения, а мама устроилась в туалет, чтобы скрыть от советской власти свое аристократическое прошлое? Но она только засмеялась в ответ.

Валентина, выслушав рассказ мужа о печальном путешествии на Чукотку, прижала его голову к груди и сказала:

— Я понимаю тебя. Я знаю, что значит потерять мать, отца… Но ты остался не один. Посмотри, сколько нас теперь!

Да, это счастье, что он не один, что есть родные и близкие люди, Валентина, без которой одиночество в мире могло бы стать невыносимым, каким оно стало для Коравье. Теперь Гэмо с особой отчетливостью понял и представил себе, какие душевные муки переживал этот незаурядный человек, оторванный от родной тундры, окружения родных людей с родной, звучащей с детства речью. Он физически мучился, находясь среди громадных каменных строений, проходя ущельями-улицами рядом с грохочущим по рельсам трамваем, изрыгающими вонючий бензиновый дым машинами. Даже на писательской даче у Гэмо он признавался, что ему вечно не хватает простора, у него не проходит ощущение постоянного удушья от недостатка воздуха и ограниченности горизонта. «У себя дома я всегда чувствовал, что жизнь вращается вокруг меня, — признавался он. — А здесь я вроде какой-то затерянной соринки, живого мусора среди нагромождения домов, движущихся машин, пыльной растительности». Гэмо тогда еще пошутил, что в джунглях другу было бы совсем невмоготу, и Коравье сразу же согласился: «Это уж точно!»

Среди разнообразной почты, накопившейся за время его отсутствия, Гэмо нашел несколько бандеролей с изданными за границей книгами и приложенное к английскому изданию письмо с официальным приглашением посетить Великобританию.

Лето, давно закончившееся на родине Гэмо, еще продолжалось в Ленинграде, и в Союзе писателей было тихо и сонно.

Секретарша Панна Елисеевна, суетливая, но благожелательная одинаково ко всем писателям, доложила секретарю о приходе Гэмо.

Поэт Александр Андреевич Копьев, маленький человек необъятной толщины с отвисающей нижней губой, сидел за большим письменным столом и разговаривал по белому телефону, который напрямик был соединен с обкомом КПСС и назывался «вертушкой». Разговор был дружелюбный, Александр Андреевич улыбался, иной раз даже похохатывал.

Гэмо сделал движение, чтобы выйти из кабинета, но поэт поманил его и показал на кресло перед письменным столом, приглашая садиться.

Закончив разговор и ознакомившись с переводом письма из английского издательства, который Гэмо заблаговременно сделал, Александр Андреевич откинулся в кресле и, еще больше вытянув нижнюю губу, медленно произнес:

— Это хорошо, что тебя издают за границей. Всякому автору приятно выйти за пределы своего языка… Но тут есть одно но. Ты выяснил, что это за издательство, это самое, как тут названо?

Александр Андреевич склонился над бумагой.

— Лоуренс энд Вишарт… Прогрессивное или реакционное? Может, прежде чем перевести твою книгу, они издали десятки томов клеветы на нашу действительность? Может, они исказили твой текст?

— Я читал… Ничего они не исказили.

— И все-таки: с какой целью они издали тебя? И почему — именно тебя, а не Юрия Германа или Веру Панову?

— Насколько мне известно, эти писатели достаточно издаются за границей.

— Все было бы ясно и понятно, если бы твою книгу выпустили в какой-нибудь стране народной демократии.

— Меня издавали… В Чехословакии, в Польше, в ГДР…

— Вот это другое дело! — повеселел Копьев. — Почему бы тебе не поехать в ГДР?

— Меня туда не приглашают. А в Англию приглашают. Потом я немецкого не знаю, а на английском могу объясниться.

— Значит, иностранные языки знаешь, — задумчиво проговорил Александр Андреевич. — Ну, хорошо, я тут посоветуюсь кое с кем. Приходи на следующей неделе.

Фаустов, когда Гэмо рассказал о беседе с Копьевым, испуганно заметил:

— Зря это ты затеял…

— Почему?

— Все поездки наших писателей за границу идут только по разрешению КГБ и обкома КПСС… Но, независимо от того, поехал ты или нет, а лишь выразил такое пожелание, ты уже попал под колпак…

Выслушав рассказ мужа и узнав мнение Фаустова, Валентина с беспокойством произнесла:

— А вдруг это тебе повредит? Перестанут печатать и, не дай Бог, объявят врагом народа.

— Теперь не то время. Вон реабилитировали Тэки Одулка, юкагирского писателя, которого в свое время посадили, объявив японским шпионом. Я читал о нем в журнале «Пограничник». Вот слушай. Где-то в начале тридцатых годов, когда был объявлен очередной набор в Институт народов Севера, из Якутии в дальнюю дорогу в Ленинград отправился способный юкагирский юноша Спиридонов. Он был из крещеных, поэтому у него были русские имя, фамилия… Японская разведка якобы прознала про это, и где-то в районе Иркутска юкагира заменили японским юношей примерно того же возраста. Японец приехал в Ленинград, поступил в Институт народов Севера, за короткое время выучил язык, стал одним из лучших студентов, после института поступил в аспирантуру, защитил диссертацию по экономике Крайнего Севера. В довершение всего написал книгу «Жизнь Имтеургина Старшего», которая понравилась Максиму Горькому, и парня приняли в Союз писателей… А в тридцать седьмом разоблачили. Арестовали и расстреляли… А вот совсем недавно выяснилось, что никаким японским шпионом Спиридонов не был. Но тогда это звучало очень убедительно: как мог какой-то юкагир, рожденный в юрте и выросший в тундре, так быстро постичь сложнейшие науки и к тому же проявить литературный талант?