В зеркале забвения - Юрий Рытхэу

Рассказ Атыка о настоящем его отце лишь прибавил горечи в мысли Юрия Гэмо, и, услышав об этом, Валентина сказала:

— Надо поискать… Может быть, остались какие-нибудь родные..

Однажды ранним утром Гэмо лежал без сна в постели, размышляя, прислушиваясь к сонному дыханию детей и жены, и вдруг страшная догадка стрелой пронзила его мозг. Его охватил жар, и он в нетерпении разбудил жену:

— Валя, Валя, послушай!..

— Ну что? Что случилось?

— Ведь тот уэленский пекарь Гаврин — он из Колосовского района!

— Ну и что?

— Тот, кто снится мне, этот Георгий Незнамов — он как раз из Колосовского района.

Валентина пристально посмотрела на мужа.

— Дорогой мой, да выброси все это из головы! Мало ли что кому снится? Сказал же психиатр, что у тебя нет никаких отклонений. А вот когда ты запиваешь, тот сон опять к тебе приходит.

А если совсем бросить пить? В полной трезвости, конечно, было много неудобств. Прежде всего, резко сужался круг общения, отсекались так называемые друзья, которые находили самое большое удовольствие в пьяной беседе. Практически никого не оставалось… Но, с другой стороны, трезвая голова обещала многое, прежде всего резкое повышение работоспособности. Правда, Гэмо больше всего писал как раз после долгой пьянки, не столько наверстывая пропущенное, выпавшее из сознания время, сколько для того, чтобы доказать самому себе, что ты еще не совсем конченный человек, пропивший последний рубль из гонорара или деньги, отложенные на покупку новой швейной машинки… Гэмо поделился с женой своими мыслями. Валентина, как всегда, молча выслушала и вдруг спросила:

— А если об этом узнает Кошкин?

— Надо как-то скрыть от него.

— Все равно разузнает, — твердо сказала Валентина. — Твои же собутыльники первыми растрезвонят об этом по всему вашему Союзу писателей.

Валентина не любила ходить в Дом писателей, лишь изредка выбираясь на какой-нибудь закрытый просмотр западного фильма, который крутили только для представителей интеллигенции.

Чаще всего эти походы заканчивались в ресторане, где на непьющего писателя смотрели как на ненормального, а раз, когда Гэмо попытался отказаться от угощения, поэт Копьев заметил:

— Гитлер тоже был трезвенником…

Автобиографическая повесть была высоко оценена прессой, но опять же как свидетельство того, как рожденный в темноте и невежестве первобытной жизни чукча приобщается, благодаря ленинской национальной политике, к современной культуре. Повесть вышла в «Роман-газете», принеся довольно ощутимый доход, и даже фигурировала в первом списке книг, выдвинутых на соискание Ленинской премии по литературе.

Однако, перечитывая написанное, Гэмо все чаще проникался отвращением к собственному тексту. Конечно, были и хорошие, даже блестящие страницы, но в целом — вязкая болтовня, часто переходящая в рваную ткань повествования.

— Мне кажется, — утешала его Валентина, — это от того, что ты хорошо знаешь классическую литературу, от твоей способности самому анализировать текст. Ты часто смотришь на свое произведение, как патологоанатом на труп, а не как просто человек, который воспринимает не идеальную жизнь, а такую, как она есть на самом деле, со всеми ее пороками, недостатками и достоинствами… Это все равно, как если бы при пользовании какой-нибудь красивой вещью все время держать в уме, как она сделана, или смотреть на красавицу, как на вместилище разных органов, часто не очень симпатичных…

Своими сомнениями и мыслями Юрий Гэмо делился только с Валентиной.

А для всех остальных он был благополучным советским писателем, активно эксплуатирующим свое происхождение, используя при этом национальную политику, поощрявшую поддержку талантов из малых, отсталых народов.

Незнамов часто думал: ну, хорошо, он сам, может, и не оставит заметных следов своей жизни, но Юрий Гэмо ведь был довольно видным представителем, как тогда выражались, «советской творческой интеллигенции». Неужели та граница, которая отделяет его время-пространство от времени-пространства Юрия Гэмо, настолько прочная и непроницаемая, что в действительности Незнамова вообще не может быть никаких следов присутствия его чукотского двойника?

Бывали часы и дни, когда он почти полностью терял, интерес к своим бесплодным изысканиям, просто ходил по городу, удивляясь запущенности его прекрасных архитектурных ансамблей, заходил в музеи, церкви, гулял по паркам. Но часто, кстати и некстати, его мозг вдруг пронзала, как игла, мысль: здесь ходил Юрий Гэмо.

Свернув с Невского проспекта по Владимирскому, взяв ориентиром видневшуюся вдали колокольню, Незнамов зашагал наугад. Через несколько кварталов он вышел на площадь. Немного покрутившись по ней, побродив по улице Марата, он оказался перед входом в церковь, с надписью «МУЗЕЙ АРКТИКИ И АНТАРКТИКИ». Это было так неожиданно, что Незнамов несколько раз прочитал вывеску и толкнул тяжелую дубовую дверь в полумрак тесно заставленного высокого зала. Под самым куполом парил небольшой, похожий на игрушечный, самолет, видное место занимала палатка зимовщиков-папанинцев. Стенды с документами, какие-то остатки полярного снаряжения — лыжи, образцы костюмов, нарт, полозьев, лодок. В музейном зале чувствовалась прохлада, сохранившаяся в глубине этих вещей, побывавших в невыносимой стуже, среди ослепительных льдов и бескрайних снегов.

— Что вас интересует?

Незнамов вздрогнул, услышав голос, донесшийся как будто из пустоты.

— Меня больше интересуют арктические народы, — ответил Незнамов, разглядев невзрачно одетого человека, очевидно музейного служителя-экскурсовода.

— Народы — это выше… А здесь, на первом этаже, как бы свидетельства героического подвига советских людей в освоении Арктики..

Человек говорил торопливо, словно боялся, что посетитель повернется и уйдет.

— Вам повезло… Скоро музей закроют.

— Почему?

— Во-первых, мы должны освободить церковное здание, во-вторых, посетителей почти нет. Сегодня вы — первый. Даже школьные экскурсии прекратились. То ли денег на это нет, то ли интереса. А жаль, наш музей — единственный в мире.

Второй этаж, видимо, хоры, довольно просторное помещение — было завешано картинами, изображавшими арктические пейзажи. От обилия глазированных айсбергов рябило в глазах, и появилось желание лизнуть эту гладкую лазурь. И хотя, как потом выяснилось при ближайшем рассмотрении, картины были написаны разными живописцами, они производили удивительно однообразное, штампованное впечатление. Незнамов ускорил шаг, чтобы быстрее покинуть это унылое однообразие, как вдруг в ряду картин произошел разрыв, и он увидел нечто, заставившее его остановиться. Внешне в картине не было ничего необычного, ни ярких красок, ни эффектных их сочетаний. Два берега, разделенных рекой и поросших редким хвойным лесом, пастбище для оленей. Людей не было. Но от всего этого веяло таким безмятежным спокойствием, словно само небо излилось со своей вечностью на землю и потекло рекой, разделив берега. Создавалось впечатление, что над самой картиной, на некотором расстоянии от поверхности холста, располагалась другая, невидимая, главная картина, запечатленная душа художника, парящая над таежным пространством. Незнамов невольно оглянулся на своего спутника: ощутил ли он тоже это настроение?

— Это картина ненецкого художника Панкова, бывшего студента упраздненного Института народов Севера. Примитивно, но некоторым нравится…

Несомненно, это было великое произведение, стоившее всех этих палаток, парящего под церковным куполом самолета и обломков снаряжения арктических путешественников, но Незнамов понял сразу, что у музейного служителя об этом другое мнение. Ненецкий художник Панков и работник Арктического и Антарктического музея находились в разных временах, которые, разделившись, не сливаются, не соединяются.

Незнамов не считал себя знатоком живописи. Его вкусы не простирались дальше признанных шедевров классического мирового искусства, но именно здесь, у картины ненецкого художника, он вдруг отчетливо понял: величие настоящего художественного произведения и сила воздействия его на человека не зависят от того, в какой манере исполнено это произведение: великое есть великое.

14

Лучшим местом для чтения, читальным залом всемирной литературы для него был край высокого скалистого обрыва сразу же за маяком. Там Гэмо был вне опасности быть застигнутым отчимом, который, несмотря на свою относительную образованность, терпеть не мог читающего пасынка. Сколько книг было порвано, облито жиром морского зверя, вымазано в собачьем дерьме! За потерю книг Гэмо не раз лишался права пользоваться школьной библиотекой. Тогда он прибегал к помощи друзей или же брал книги в библиотеке полярной метеорологической станции.