В зеркале забвения - Юрий Рытхэу

— Не могу поверить своим глазам! — воскликнул главный редактор. — Что же вы не сообщили заранее о своем приезде? Мы бы вас соответственно встретили? Марина! Марина!

В кабинет вбежала слегка испуганная секретарша.

— Зовите всех сюда! Всех, кто в редакции! Фотографа, фотографа!

— Фотограф проявляет, — сообщила секретарша.

— Знаю, как он там проявляет в своей лаборатории! Небось, похмеляется! Тащи его сюда!

Главный редактор, Николай Степанович Кириллов, посадил рядом с собой оробевшего и слегка обескураженного гостя и, когда тесный кабинет до отказа заполнили сотрудники, торжественно и громко произнес:

— К нам приехал наш знаменитый земляк, писатель Юрий Сергеевич Гэмо!

Впервые в жизни Гэмо слышал аплодисменты в свой адрес, и, хотя ему было приятно, он теперь немного жалел о том, что пришел в редакцию и его по-настоящему смущала и коробила такая торжественная встреча и, главное, похоже, искреннее любопытство сотрудников редакции.

Николай Степанович произнес приличествующую случаю речь о торжестве ленинской национальной политики, которая дала возможность проявиться такому таланту. Фотограф, заросший клочковатой бородой и на вид крепко пьющий человек, заходил с разных сторон и щелкал то одним, то вторым фотоаппаратом, ослепляя вспышкой.

Потом главный редактор представил всех сотрудников газеты. Называя заведующего отделом культуры, местного поэта Бориса Николаевича Волженина, торжественно добавил:

— Его недавно приняли в члены Союза писателей!

Сговорились на том, чтобы дать интервью в газету, опубликовать какой-нибудь рассказ. Гэмо ничего из нового с собой не взял, но Борис Николаевич сказал, что напечатает что-нибудь из уже опубликованного, а гонорар выпишет как за новое.

И покатились дни встреч, интервью, приемов у высокопоставленных лиц области. Гэмо побывал у председателя областного исполкома Афанасьева, у первого секретаря обкома партии генерала Абабкова, у каких-то еще начальников. Мало того, он получил право вызывать машину из гаража облисполкома!

Повсюду его сопровождал Борис Николаевич Волженин, он же договаривался о гонорарах по высшей ставке на радио, в обществе «Знание», водил гостя в рестораны и везде старался расплачиваться сам, приговаривая каждый раз:

— Деньги, Юра, еще пригодятся! Впереди еще длинная дорога.

Гэмо осознавал, что к нему, во всяком случае, в пределах Магаданской области, пришла настоящая слава, и она оказалась не только приятной, но облегчающей жизнь.

Как Юрий Гэмо относился к своей довольно широкой известности? — думал Незнамов, лежа на своей гостиничной кровати. Сам он такого никогда не испытывал, и даже в маленьком районном центре Колосово, он был человеком незаметным. Вновь назначенного главного редактора сразу же начинали узнавать везде: в магазинах, на рынке, на автобусной станции, не говоря уже об официальных учреждениях, а его, Незнамова, похоже даже в районном комитете партии не очень хорошо знали. Нет, у него было множество знакомых в городке среди самого различного люда — работников райкома, исполкома, тех рабочих лошадок, которые оставшись на своем, посту десятилетиями, хотя менялись первые и вторые лица власти, заведующие разными учреждениями. Его знали учителя школы, библиотекари, работники милиции, прокуратуры. Но не выделяли из окружающей массы, как выделяли первого секретаря райкома, председателя исполкома, прокурора, начальника милиции, главного редактора газеты и директора школы. В какой-нибудь очереди, которых тогда было множество, ему не предлагали пройти вперед, ему не находилось лишнего билета, когда местный кинотеатр был переполнен. Но ведь слава Юрия Гэмо была иная. Его книги вышли на английском, французском, немецком языках, в странах так называемой народной демократии…

На этот день Незнамов наметил себе посещение иностранного отдела Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. Может быть, там, в толще каталогов, затерялось упоминание о каком-нибудь зарубежном издании книги Юрия Гэмо.

Конечно, расскажи он кому-нибудь: сыну или даже Борису Зайкину о своих изысканиях, каждый из них давно бы посоветовал бросить это бесполезное занятие. Незнамов должен был, в таком случае, рассказать все, открыться до конца. А этого он не мог сделать, точно так же он не мог остановиться в своих, как он уже с горечью убедился, бесплодных поисках. Единственное, что они приносили ему — это новые сновидения, когда он становился Юрием Гэмо, неожиданные озарения в памяти со всеми мелочами обыкновенной, повседневной жизни, неясную и смутную надежду где-то в будущем, быть может, превратиться в Юрия Гэмо, слить свою душу с его душой, и тогда раздвоенное время обретет единство и цельность.

Иностранный отдел Государственной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина был оснащен компьютерами, и, с помощью молоденькой служительницы, Незнамов погрузился в недра электронной памяти. Как и ожидалось, никакого успеха это не принесло, как и обращение к систематическому каталогу с сотнями карточек в длинных деревянных ящичках.

Незнамов не был обескуражен неудачей, ожидая именно такого результата. Он давал возможность продолжать поиск, прослеживая и переживая события, происшедшие с двойником. Часто приходила мысль: может, поехать на Чукотку? Там, у истоков жизни Юрия Гэмо, могло произойти нечто удивительное, во всяком случае, в Уэлене никто не мог бы сказать, что человека по имени Юрий Гэмо они не знали. Но они могли не знать его в том мире, в котором существовал Георгий Незнамов…

Борис Зайкин после рождения внучки совершенно преобразился.

— Знаете, у меня появился смысл жизни и физическое ощущение своего дальнейшего продолжения. Еще недавно я смирился с мыслью: умру — и все. Некоторое время его близкие будут помнить, а потом забудут. Заброшенных, забытых могил на наших кладбищах намного больше, чем тех, за которыми еще продолжают ухаживать… А теперь, когда я смотрю в глазенки моей внучки, я думаю: в ней частица моего, и этой моей частицей она увидит далекое будущее…

Незнамов мысленно соглашался с Борисом Зайкиным. Он именно так и думал, когда родился Станислав, и часами мог наблюдать за его быстрым взглядом. Но по мере взросления сына эта мысль все реже посещала его: сын обретал другие, уже неузнаваемые черты характера. Он сам поймал себя на мысли, что все реже обращается к памяти своих родителей, похороненных где-то на необъятных сибирских просторах, в безымянной, скорее всего общей, могиле без всякого знака.

После сумбурных и пьяных магаданских дней и ночей так приятно было вытянуть ноги под самолетным креслом, откинуться и задремать под гул двигателей «Ил-14». Время от времени Гэмо поглядывал в иллюминатор на зеленую поросль тайги, кажущуюся отсюда, с высоты, густой и уютной. Но он-то знал, что эта зелень кишит комарьем и невозможно даже на секунду обнажить лицо: тотчас облепят кровожадные мелкие насекомые, настоящее бедствие тайги и тундры. Там, в Уэлене, на побережье Ледовитого океана, обдуваемого студеным ветром, этого гнуса нет, и он сможет ходить с обнаженным лицом по берегу моря вдоль длинной уэленской косы до Пильхына, или в другом направлении — под скалами Сенлуна.

Самолет садился в Гижиге, Северо-Эвенске и Марково, местах уже северных, но еще лесных, по которым шли на северо-восток русские казаки-землепроходцы, оставляя за собой поколения людей, непохожих внешне на аборигенов, но продолжавших жизнь местных людей. Еще в Анадырском педагогическом училище Гэмо столкнулся с чуванцами, обитателями верховьев Анадыря. Они возделывали землю и ухитрялись не только выращивать картофель, но и получали неплохие урожаи ржи. Но главным образом они промышляли рыбой и собачьим извозом, тихо презирая соседей-оленеедов, или «цукцисек», как они называли тундровых кочевников, снабжавших их оленьим мясом и шкурами. Они считали себя выше чукчей и родным языком считали русский, исковерканный, какой-то шепелявый, однако сохранивший архаические черты русского языка конца семнадцатого столетия.

Гэмо не счел нужным сообщать анадырским властям о своем прилете и, поэтому, выйдя в толпе пассажиров на грунтовое поле старого анадырского аэропорта, располагавшегося на плато над рыбоконсервным заводом, спустился вниз, на берег и на попутном катере пересек Анадырский лиман.

Еще в пути он почувствовал знакомый рыбный дух, идущий из-под толщи коричневатой речной воды. Огромные стада лосося шли на нерест в верховья великой чукотской реки. Их путь отмечали идущие следом белухи и нерпы, выныривающие тут и там по ходу катера. На лимане было ветрено и прохладно, зато на берегу вместе с комариными стаями Гэмо охватило земное тепло тундры. Стоявший в толпе встречающих чуванец Аркадий Косыгин приметил Гэмо и бросился к нему: