В зеркале забвения - Юрий Рытхэу

Гэмо безучастно смотрел, как время от времени кто-то тащил умершего на холм Линлиннэй и потом у входа в ярангу на короткое время зажигался очистительный погребальный костерок со слабым невидимым пламенем и летучим дымом.

Все мысли были только о еде, о закрытом на большой висячий замок магазине, где было все — и сгущенное молоко, и сливочное масло, и галеты, сахар, крупы, чай… И вдруг кто-то распорядился открыть магазин, и каждый мог брать столько, сколько нужно.

В первый же день Гэмо набран галет, сгущенного молока и, наслаждаясь неожиданным изобилием, думал: вот так будет после войны, когда победят немецких фашистов и, наконец-то, построят коммунизм. Светлое будущее человечества в те годы представлялось именно таким: открытый, без продавца, магазин, полный еды и разных товаров…

И теперь, перебирая в памяти те дни, Гэмо вместе с никогда не утихающей тоской по родному Уэлену с улыбкой вспоминал свои мечты.

Писательство оказалось делом, требующим все силы и время, его не оставалось даже на учебу. Гэмо перевелся с северного факультета на отделение журналистики филологического факультета, но лекции посещал не очень усердно, и впервые за много лет в его зачетной книжке появились тройки.

И все же жизнь была прекрасна, потому что рядом была Валентина, сын Сергей, родилась дочь Ольга, семья требовала все больше внимания, ширилась известность.

Гэмо все чаще и сильнее чувствовал необходимость поездки на родину, в Уэлен. Он тосковал по матери, часто вспоминал ее застенчивую, словно виноватую улыбку, хотелось увидеть брата, сестренку, бабушку, дядю Кмоля… Возникала мысль вообще о переезде на родину. Можно работать в газете или преподавать… Правда, для этого надо закончить университет..

Тоскуя по родной Чукотке, Гэмо принялся за автобиографическую повесть. Он описывал родной Уэлен, слегка изменив название, точнее использовав слово Улак, которое употребляли соседи-эскимосы из Наукана. Издали прошлая и далекая жизнь казалась такой прекрасной, что щемило сердце, в ушах звучали песни и музыка детства: чукотские и эскимосские напевы, русские народные песни, еврейские песни, арии из опер, звучавшие на немногочисленных патефонных пластинках, попадавших в Уэлен. Вперемежку писал рассказы, рассылая их по журналам.

Позвонили из нового ленинградского журнала «Нева».

— Нам ваш рассказ понравился, и мы поставили его в номер, — сказал редактор. — Но есть просьба кое-что поправить. У вас есть свой экземпляр? Найдите там место, где описываете приезд героя в село… Нашли? Фразу «на крыше сельского Совета висел ослабевший и мокрый красный флаг» надо изменить, поправить. Подумайте, как это сделать, и позвоните.

Гэмо тупо уставился в рукопись и несколько раз перечитал фразу. Что в ней такого? Вроде все слова на месте, именно этот флаг и передает настроение героя, у которого нет большой радости по поводу возвращения в родное село из тюрьмы.

Подумав, Гэмо набрал номер редакции и бодро сообщил, что ничего такого, что нужно было бы поправить, не нашел.

— Дорогой мой, — голос редактора стал вкрадчивым, — вы же человек талантливый и догадливый… Понимаете, это ведь не мое возражение. Подумайте: символ советской власти, красный флаг над официальным учреждением и вдруг — мокрый и слабый…

— Так ведь идет проливной дождь! — возразил Гэмо. — А флаг так промок, что ветер не может его поднять, и он повис.

— Юрий, я вас понимаю, — терпеливо продолжал редактор. — Но если вы ничего не придумаете, рассказ придется из номера снять…

Гэмо отчетливо представил, как из его кармана вынимают три тысячи рублей, на которые он мог купить кучу дров, теплые сапожки жене, провести не один час в хорошей компании в ресторане «Восточный», купить продукты, детскую шубку сыну…

— Исправления продиктуйте прямо корректору, — сказал редактор.

После нескольких часов раздумий Гэмо набрал названный номер и продиктовал исправление, которое звучало так: «Несмотря на ветер и проливной дождь, красный флаг, сухой и могучий, реял над сельским Советом».

Через день позвонил главный редактор и медленно произнес:

— Там сказали, что твои исправления еще хуже… Решили оставить как есть.

Помолчав, добавил:

— Но имей в виду: ты у них уже на заметке.

Это было не первое столкновение Гэмо с цензурой, или, как еще ее называли — Горлитом. Как оказалось, по соображениям военной секретности нельзя было писать, что на Чукотке добывают золото. Слово заменялось на выражение «ценный желтый металл», и о том, что это значит, мог догадаться даже круглый идиот. Не разрешалось писать об охоте на китов: киты в тексте становились «самыми крупными морскими животными»; если упоминался населенный пункт, то ни в коем случае нельзя было говорить, что там есть аэродром или посадочная площадка… Видимо, перечень запретов был так велик, что всегда в тексте Гэмо находилось нечто такое, что приходилось исправлять по настоянию загадочного и неведомого человека из Горлита. Когда однажды Гэмо попытался узнать адрес или хотя бы телефон цензора, на него испуганно замахали руками: что ты! это категорически запрещено! это государственная тайна! Но цензорам мало было этого! Они строго следили за тем, чтобы идейно-художественная направленность произведения была правильной. В одной из повестей пришлось переделывать весь текст и в конце концов отказаться от публикации рукописи, в которой описывалось, как русский парень обманул девушку, обещал жениться, а потом уехал, оставив ее с маленькими детьми. Это явление на Чукотке было повсеместно распространенным — жениться на время действия договора или срока службы, но, оказывается, и это оказалось строго охраняемой государственной тайной…

Скоро Гэмо начал ловить себя на том, что он стал писать как бы с оглядкой на этих таинственных невидимок, стоящих на страже не менее таинственных государственный тайн.

Он увлекся новой рукописью и просиживал за работой ночи. Иногда Гэмо строил свой день так: ложился спать около четырех, а потом вставал часов в одиннадцать, пил крепкий чай и усаживался за стол. В тишине спящей квартиры, угомонившегося города, однако, работалось не так уж хорошо. Прежде всего, Валентина не могла спать, пока муж сидел за столом. Он упрашивал ее заснуть, уверяя, что ее бодрствование мешает ему. Валентина делала вид, что засыпает, но Гэмо, слушая ее дыхание, догадывался о ее притворстве.

В тишине, в неожиданно возникшей пустоте от впечатлений, приходили странные мысли. Думалось обо всем, но только не о рукописи, к которой приходилось возвращаться с немалым усилием. Острое чувство зябкого одиночества, несмотря на присутствие жены и детей, охватывало Гэмо, и он невольно начинал думать о своем двойнике, о его мыслях, о том, каково ему после смерти жены одному растить и воспитывать ребенка. Жизнь не совсем полна, если ты чувствуешь себя одиноким путником на большой жизненной дороге, открытой всем ветрам, отставшей от стаи птицей, отколовшимся от стада оленем… Неужели это от того, что он оторвался от народа, от привычного, сложившегося веками уклада жизни? Но ведь такое произошло со многими людьми не только на Чукотке, но и во всей стране. Такое бывает в той или иной степени во всем мире, но все ли чувствуют себя так сиротливо, лишенными невидимой поддержки присутствия своих? Он словно кит, отставший от стада своих сородичей, он окружен холодными, враждебными смерзающимися льдинами. Редко, по случалось, что такие одинокие киты вмерзали в лед недалеко от Уэлена.

Одиночество гибельно для живого, тем более для человека, и хорошо, когда слышишь дыхание родного, близкого человека. Гэмо представил себя одного, без Валентины, без детей, мирно посапывавших во сне в своих кроватках, и ощутил озноб, холод во всем теле. Бросив рукопись, раздевшись, он нырнул в тепло постели и прижался к жене.

— Ты что? — спросила Валентина. — Не пишется?

— Дело не в этом, — ответил Гэмо. — Написать всегда успею… Я вдруг почувствовал себя таким одиноким.

— Наверное, все же тебе надо съездить на родину, — помолчав, сказала жена. — Ты говорил, что лучшее время для путешествия лето. Вот и поедешь летом, а мы уже втроем будем тебя ждать на даче. Кстати, ты подал заявление?

Леонид Фаустов сообщил, что для членов Союза писателей существуют творческие командировки. Оплачивают не только дорогу, но и выдают щедрые суточные и квартирные. Гэмо разузнал и выяснил, что ему не только хватит на поездку, но, главное, он может оставить семье достаточно денег и на дачу, и даже на найм няньки.

— Я все сделал. Дача у нас будет та же, на Всеволожской…

Он представлял, как выйдет на знакомый и родной берег Уэлена. Толпа встречающих, и среди них — мама, которую он не видел почти десять лет. Она в цветастой камлейке. Жадно вглядывается в сына, повзрослевшего, настоящего мужчину, мужа, отца и писателя… Мама, как помнил Гэмо, чуть отворачивает лицо, как бы стесняется, смущается от такого внимания и к сыну ее, и к ней самой. Он обнимает сестренку, брата… Вот только как ему вести себя с отчимом? Унижения и побои, перенесенные в детстве, не забылись. Чувство беззащитности и страха, невозможность даже материнской защиты каждый раз возникали, когда Гэмо вспоминал годы, проведенные в яранге отчима. Поэтому лучшие и самые приятные воспоминания были о яранге дяди Кмоля, куда он часто уходил, спасаясь от гнева разъяренного выпитой дурной водой отчима. И он твердо решил, приехав в Уэлен, остановиться у дяди.