В зеркале забвения - Юрий Рытхэу

Марьенков сказал:

— Твардовский — наш, смоленский.

И угостил рюмкой водки. Гэмо нуждался в этом, потому как редактор сказал, что последние рассказы, присланные в журнал, не подошли и не могут быть напечатаны.

— Вы, молодой человек, остановились на одном месте и не хотите идти вперед. Вы меня очень разочаровали.

Гэмо был уверен, что отправил в «Новый мир» лучшее из написанного в последнее время. Во всяком случае, по его мнению, то, что печаталось в «Огоньке» и в других журналах, было гораздо хуже. Слова Твардовского так на него подействовали, что Гэмо долго вообще не притрагивался к рукописям и даже, поддавшись привычному штампу, распространенному среди творческих людей, налег на выпивку.

Часто он возвращался среди ночи, случалось, и на рассвете, ложился рядом с Валентиной, которая старалась отодвинуться от него как можно дальше, благо это позволяла необъятной ширины кровать, оставшаяся от прежних хозяев — семьи старой писательницы, которая после получения Сталинской премии переселилась в дом на Марсовом поле, известный среди ленинградских писателей под названием «лауреатник». Кровать раньше, наверное, принадлежала какой-нибудь весьма богатой дореволюционной семье. Фигурки обнаженных женщин были обвиты растениями так, что листья скрывали как раз самые интимные части тела. Был уговор с прежними хозяевами — заплатить за нее с первого же гонорара.

Гэмо проснулся среди ночи в холодном поту. Ему снова приснилось, что он сотрудник районной газеты в Колосове и его жена умерла при родах. Во время отпевания в местной церкви он истово крестился перед темными ликами икон, спотыкаясь, шел за гробом. Плакал духовой оркестр, играя ту же музыку, которую он слышал, когда носил рукописи к писателю Геннадию Гору, и громкие вздохи самой большой трубы вызывали рыдания. Каждая мелочь, каждое произнесенное слово были отчетливы и не похожи на обыкновенный сон, когда, проснувшись, порой приходится прилагать некоторое усилие, чтобы воскресить приснившееся. Здесь этого не было. Все проносилось перед глазами, открытыми в темноту, с пугающей достоверностью, и Гэмо вспомнил книги и статьи об алкогольных психозах, которые он читал, проявляя невольный интерес к ним, прислушиваясь к собственному влечению к напитку, который в чукотском языке назывался просто — «дурная вода». В купленном на книжном развале возле Армянской церкви на Невском двухтомном «Терапевтическом справочнике» самым первым признаком хронического алкоголизма была названа «склонность к плоским шуткам». В таком случае подавляющее большинство приятелей по писательскому ресторану страдало именно этим недугом. Может быть, то, что приснилось — начало алкогольного психоза под звучным латинским названием «делириум тременс»? Во сне обе женщины сливались в одну, и в этом Гэмо не видел ничего необычного, неестественного.

Валентина всегда просыпалась вместе с мужем. Тронув его плечо, тихо спросила:

— Что с гобой?

— Мне опять приснилось, что я — тот Незнамов из районной газеты в Колосово… Будто у меня от родов умерла жена.

Он коснулся округлившегося живота жены.

— А почему у тебя такая холодная кожа? У тебя ничего не болит?

— Ничего у меня не болит, — успокоила мужа Валентина. — Приложи ладонь… Чуешь, шевелится. Тоже проснулась…

— А почему ты уверена, что это девочка?

— Не знаю… Уверена — и все… А ты со своими снами или сходи к психиатру, или, еще лучше — перестань пить.

— Этот сон у меня начался, когда я еще не пил.

После недолгого молчания Валентина сказала:

— Тогда поезжай в Колосово. Постарайся встретиться с этим субъектом. Может, тогда у тебя пройдет это навязчивое состояние?

Гэмо купил на книжной толкучке темно-зеленый том «Павловские клинические среды». Это были застенографированные беседы великого русского ученого с пациентами ленинградских психических клиник. Среди них попадались больные с разными умственными отклонениями, но при этом они явно были сумасшедшими. Но ведь Гэмо психически совершенно нормален! Не так давно на военной кафедре университета он проходил полное обследование, и врачи ничего у него не нашли. Правда, пришлось поволноваться у психиатра, но и тот, постучав по колену маленьким игрушечным металлическим молоточком, проведя какие-то линии на груди и заставив постоять с закрытыми глазами с вытянутыми руками, поставил на карточке значки, свидетельствовавшие о норме.

В художественной литературе превращения являлись иногда удачным, иногда неуклюжим литературным приемом. Но, главным образом, человек превращался в какое-нибудь животное. Такого рода приемы в изобилии встречались в волшебных чукотских сказках. В сказаниях об унесенных в море на льдине повествовалось о тэрыкы-оборотнях, но это были те же люди, только обросшие шерстью. Они не меняли свою личность, оставались теми, какими были до своего несчастья.

До Колосово надо было ехать на пригородном поезде, публика, в основном, была простая, рабочая. В одном углу вагона сразу же сложилась компания игроков в карты, в другом конце принялись пить водку, многие читали книги, журналы, газеты. Читателей в стране еще хватало, и Гэмо с любовью смотрел на людей, уткнувшихся в страницы. Он заметил, что из поездов напрочь исчезли нищие, которые еще несколько лет назад веселили народ, исполняя странные блатные песни под гармошку, балалайку или гитару. Они исчезли так же незаметно и сразу, как инвалиды войны, безрукие, безногие, слепые в темных очках, с которыми пассажиры охотно делились своей скудной наличностью. Не могли же они все в одночасье вымереть! Гэмо как-то сказал об этом наблюдении писателю-фронтовику, и тот со злостью пояснил, что всех инвалидов и увечных прошедшей войны свезли на остров Валаам, где до революции находился старейший русский православный монастырь. «Чтобы с глаз долой! — сердито заметил бывший солдат, сверкнув неживым стеклянным глазом. — Чтобы не портили общий вид и не снижали высокий душевный настрой советского человека, строителя коммунизма!»

Гэмо хорошо помнил дорогу в редакцию районной газеты, к одноэтажному деревянному домику, покрашенному в зеленый цвет. Это была самая распространенная, после красной, советская краска. Ею красили заборы, дома, столбы, щиты, на которых вывешивались портреты передовых рабочих и колхозников. Но ступеньки на крыльце были коричневые. Чуть сбоку от дверей вывеска под стеклом отражала прохладное осеннее солнце: «Редакция газеты «Колосовская правда», орган Колосовского районного Комитета Коммунистической партии Советского Союза». Сколько этих «правд» разбросано по всей огромной Советской стране!

Гэмо рванул на себя дверь, снабженную самодельным автоматом — тремя кирпичами на тросе, пропущенном через скрипучий блок, и оказался в тесном коридорчике, освещенном неожиданно ярко. Прямо перед собой он увидел обитую блестящими шляпками мебельных гвоздиков дверь в черном дерматине с вывеской «Приемная Главного редактора».

За столиком рядом с другой дверью под вывеской «Иван Васильевич Квасов» сидела секретарша и сосредоточенно печатала на машинке. На секунду подняв голову, она быстро произнесла: — Главный у себя.

Главный редактор вопросительно посмотрел на вошедшего: он явно не ожидал увидеть нерусского.

— Вы ко мне? — спросил он, не скрывая удивления.

— К вам, — сказал Гэмо, дружелюбно улыбаясь. — Я тут случайно оказался в вашем поселке и решил навестить коллег.

Гэмо назвал себя и для убедительности предъявил недавно полученный билет члена Союза писателей. Редактору ничего не оставалось, как внимательно рассмотреть билет.

— Извините, — сказал Квасов, улыбаясь. — Вы меня поймите, я ожидал увидеть кого угодно в этом кабинете, даже секретаря обкома, но только не вас. Какими судьбами?

Гэмо не собирался раскрывать настоящую причину своего приезда и ответил неопределенно:

— Случайно оказался в Колосово… Когда-то на заре студенческой юности приезжал убирать урожай в деревню Тресковицы.

— Тогда вам надо доехать до станции Вруда, — заметил редактор. — Тресковицы там. Могу довезти на нашей редакционной машине.

Он был много старше Гэмо, возможно, успел повоевать.

— Не думаю, что в этом есть необходимость, — ответил Гэмо, оглядывая редакторский кабинет, как будто здесь он мог найти ответ на свой вечный вопрос. Он вертелся у него на языке, но что-то мешало, язык словно немел. И пришлось приложить немалые усилия, чтобы выдавить из себя внешне простые слова:

— У вас не работал человек по имени Георгий Незнамов?

— Георгий Незнамов?

Иван Васильевич наморщил лоб, потер рябоватое лицо большими ладонями, откинул со лба волосы.

— Сразу после войны редактором назначили фронтового журналиста Степана Степановича Филиппова… Мы его похоронили в прошлом году, да будет земля ему пухом… Его сменил Борис Сергеев, да тот недолго проработал, уехал в Областную партийную школу и оттуда уже не вернулся. А уж передо мной газету редактировал Вильям Жеребцов. Тоже уехал в ту же партийную школу, а по окончании ее стал писателем, выпустил роман «Косы Марины»… Не читали?