Сожжение - Мегха Маджумдар

и встречали ими полицейских.

Я вышла из очереди и села на землю. Перечитала эти строки. Разве я ему забыла сказать, что те «бомбы», как мы их называли, состояли только из кала и мочи? Жалкая самооборона насекомых.

Посмотрела на подпись – Пурненду Саркар. То самое имя, точно?

Стала читать дальше.

Ее гнев на правительство возник не вчера, и корни его – жизнь, проведенная в пренебрежении. От неправильного лечения отца в государственной больнице, отчего у него остались хронические инвалидизирующие боли после травмы спины, и до житья в государственном доме с ненадежным водоснабжением, затруднявшим ежедневный быт. Пристальный анализ ее рассказа показывает нам враждебность к правительству…

Я дочитываю статью и начинаю сначала. Дочитываю еще раз и возвращаюсь к началу колонки снова и снова, пока слова не становятся всего лишь земляными шариками, которые катают термиты. Я закрываю глаза, и земля качается, увлекая меня за собой.

Мадам Ума забирает у меня газету, я не противлюсь. Снизу, где я сижу, мне видны только ее ноги, морщинистая кожа в шлепанцах, подол сари, превратившегося в тряпку от сырости в воздухе.

– Понравилось? – издевается она, возвышаясь надо мной. – Вот так и бывает, когда даешь тайно интервью без разрешения! А ты еще дай! И еще десять! Правда, здорово оно тебе помогло?

Голова клонится к земле, нет сил ее удержать. Значит, вот кто он такой, Пурненду. В этой позе стыда я слушаю укоры мадам Умы, и наконец только эта поза от меня и остается.

* * *

Приходит мама, в руке у нее газета.

– Не надо мне это показывать! – говорю я со вспыхнувшей злобой.

Она разворачивает газету, переворачивая по одной бумажные страницы.

– Постой, постой, – говорит мама. – Мне Калу прочитал, сказал, что это хорошо.

Она показывает мне колонку, отмеченную карандашом. Это другая газета.

Остерегайтесь суда прессы, – говорит статья. – Где конкретные доказательства, что эта молодая женщина участвовала в нападении? Все, что нам говорит полиция – это косвенные улики. Женщину приносят в жертву, потому что она – мусульманка.

– Видишь? – говорит мать. – Калу мне сказал, что эта газета выступает в твою защиту. Люди слушают. Еще ничего не решено. Не оставляй надежду.

Я не очень понимаю, что это означает – насчет надежды. Трудно сказать, есть она у меня или нет, и как мне это понять.

– Значит, ты сейчас безнадежна, – поддразнивает меня мать.

Потом улыбается и касается моей щеки, когда охранница поворачивается к нам спиной.

Ничего тут нет веселого, но мать улыбается, знакомые складки возле рта, кривой зуб, завитки на висках, все это меня успокаивает.

К концу часа, собираясь уходить, она мне напоминает:

– Многие жители Колабагана готовы прийти и говорить о тебе в суде, сама увидишь. Расскажут, какая ты хорошая девочка, как хорошо училась – единственная в округе девочка, которая знает английский. Все узнают, что ты совсем не такая, как написали в той газете.

Я киваю, стараясь сдержать рвущиеся из глаз слезы.

– Время, время! – объявляет охранница, и мама, на секунду положив мне ласково руку на голову, уходит. Мне кажется, что я сейчас упаду в обморок, что свет в глазах погаснет и я рухну на пол мешком костей.

Но оказывается, к моему удивлению, что все это можно вынести. Я готовлю рути, я прочищаю забитые трубы канализации. За мной неусыпно следят глаза Американди, ожидающей, что я сломаюсь. Но она не дождется. Я одолжила чуть-чуть сил из бездонных запасов матери.

· Родители Дживан ·

Дома, в темноте, отец и мать Дживан сидят за ужином и роняют слезы в тарелки с йогуртом и рисом.

– Знал бы ты, чего мне это стоило, – говорит мать, – улыбаться и шутить на свидании…

– Я знаю, – говорит отец и кладет руку на ее плечо. – Я знаю. Ешь.

· Дживан ·

В первый день суда мадам Ума приносит мне сари, которое я должна надеть. Я его узнаю: это сари я купила для матери в «Панталунз» по своей скидке сотрудника. Оно светло-синее, цвета зимнего дня, с простой вышивкой по краю. Я надеваю его и чувствую, что мама где-то рядом.

Возле здания суда растет сад. У меня под ногами – совсем другая почва, во дворе большие деревья, а свет такой яркий, что режет глаза как толченым стеклом. Репортеры ломятся вперед стадом, выкрикивают вопросы, щелкают камерами, стараясь снять мое лицо. Сразу после выхода из фургона меня окружают полицейские, и я иду как в раковине.

Но репортеры все равно орут:

– Эй, глянь сюда!

– Что ты скажешь родственникам убитых?

– Чем вас в тюрьме кормят?

– Вас там бьют?

– Террористы выходили с тобой на контакт?

– Тебя научили, что говорить?

Скрывшись от них в зале суда, я с облегчением сажусь на деревянную скамью.

Помещение просторное, потолки так высоко, что еще одна комната влезла бы. Сверху свисают длинные стержни, на них вентиляторы. Вертятся. Передо мной – свидетельская трибуна, затянутая белой занавеской – чтобы я на свидетелей не воздействовала.

Мой адвокат Гобинд все время меня спрашивает, не хочу ли я есть.

– Банан хочешь? – говорит он. – Надо поесть, пока не началось.

Но у меня нет аппетита.

Обвинитель начинает свою речь. Он рисует картину, в которой я – неуправляемый подросток, школьный отсев, – разозлившись на государство, развиваю отношения с известным вербовщиком террористов в соцсети. В доказательство обвинитель приводит разговоры, которые были у меня с другом – заграничным другом. И, когда вербовщик просит меня о помощи, я будто бы соглашаюсь. Террористам, утверждает обвинитель, был нужен местный контакт, помощник, который проведет их через бесчисленные извилистые переулки трущоб прямо к станции, а потом еще выведет обратно. В его истории я их не только провела на станцию, но и сама метнула факел в поезд. У меня, напоминает обвинитель, уже был опыт швыряния бомб в полицию…

Этого я уже вынести не могу. Я встаю:

– Боже мой, это же не бомбы, это же были просто…

Гобинд мне шипит, чтобы я села. Судья спокойно говорит мне, чтобы я села. У меня в ушах гремит тишина, и я опускаюсь на скамью.

– А еще, – заключает обвинитель, – позвольте напомнить суду, что все это не какая-нибудь, я бы сказал, теория, которую я придумал. Все это есть в признании, которое подписала сама обвиняемая!

Он театральным жестом указывает на меня.

– Все, сказанное мною, – продолжает он, – содержится в этом признании. Более того, все эти сведения подтверждены. Сама обвиняемая многое из этого повторила, как все вы можете увидеть, в своем интервью газете «Дейли бикон», взятом у нее уважаемым журналистом Пурненду Саркаром.

Судья, величественный, как монарх на троне, морщится и подзывает к себе представителей обеих сторон. Я на своей скамье жду, руки и ноги у меня похолодели. Что там обсуждает судья по секрету? Я как соломенная кукла, отданная на милость жестоких детей, решающих мою судьбу.

А вот и милость.