Сожжение - Мегха Маджумдар

Решму Гойал, которая сейчас звезда первой величины, нашел директор по кастингу в кафе «Коффи дэй». Там чашка кофе стоит сто рупий, и при мысли об этом я вздыхаю. Будь я богатой, я бы тоже могла таким образом идти к своей мечте.

Несколько минут я нахожусь в таком опустошении, что тупо иду по улице и могу только листать Вотсап.

Сестры пересылают мне полезные советы.

Предупреждение от профессиональной группы «Все диетологи Индии»: не ешьте одновременно апельсины и шоколад, иначе…

Не отвечайте на телефонные звонки с номера +123456: таким образом вашу сим-карту используют для международных…

Одна сестра пересылает мне шутку:

Почему Санта Сингх [35]ставит возле своей кровати полный стакан и пустой стакан? Потому что он, может быть, захочет пить, а может быть, не захочет!

Я поднимаю глаза и вижу парнишку в угловой лавке. Он кому-то пополняет баланс на телефоне – стирает ногтем защитный слой с карты, чтобы прочесть код, но при этом не отрывает взгляд от моих грудей.

– Молока моего захотел? – кричу я ему.

Я уже рядом со станцией, но в поезд не сажусь, а иду, иду, иду… Ноги сами сворачивают налево, направо, налево, и наконец я оказываюсь перед домом, который знаю очень хорошо. Двухэтажный дом, выкрашенный желтым. Дом Азада. И что с того, если он женат? Он сам говорил, что наш союз не может быть разрушен правилами, которые устанавливают люди. Но он уже много дней ко мне не приходит. Я так сейчас хочу его объятий. Хочу, чтобы он снова приходил ко мне и чтобы мы снова сидели на полу и ели шоколадное мороженое. Я бы ему рассказала про мистера Джхунджхунвалу. И он бы даже смог меня заставить над этим посмеяться.

Его рассердил тот наш разговор о женитьбе, это я знаю. Но он придет. Я смотрю на балкон в надежде увидеть его рубашку или штаны. Но бельевая веревка пуста. Только кеды Азада сушатся возле балконных перил. Он столько в них ходил, что я их и на таком расстоянии узнаю. Это Nike, даже еще лучше, потому что на них не одна птичка, а две. Азад всегда был в курсе новинок стиля. У меня сердце ноет, когда я вспоминаю, как он снимал эти кеды у меня в доме, в комнате, и обнимал меня…

Вдруг мужской голос произносит:

– Эй, матушка, вы уж не загораживайте путь моим клиентам.

Я оборачиваюсь. У меня за спиной авторемонтный гараж, он пахнет дизелем. Человек, который ко мне обратился – пожилой сикхский дядюшка. Видимо, владелец гаража. Он одет в серую форму, на голове красный тюрбан.

– А что такое? – протестую я. – Я, что ли, слон, всю дорогу тебе загораживать? Твои клиенты меня не обойдут, если захотят?

Но тут же пугаюсь: вдруг Азад меня увидит такую? Вот уж не хотелось бы. И я иду на попятный:

– Хорошо, дядюшка, – говорю я. – Вы попросили вежливо, и я уже ушла.

· Дживан ·

Мадам Ума стучит стальной оковкой своей палки по решеткам наших камер. Идет вдоль коридора, палка так и лязгает.

– Подъем! – кричит мадам Ума. – Подъем!

Звук приближается, а перед моей камерой останавливается. Я лежу на матрасе, хоть и не сплю уже, но день начинать не хочется. Шесть утра, жар солнца успел нагреть стены и кипятит воздух. Кожа стала липкой. Когда я поднимаю голову, мадам Ума показывает палкой через решетку:

– Особенно ты! – говорит она. – Из-за тебя вся эта суматоха. – Почему до сих пор не встала?

Мой случай привлек к женской тюрьме пристальное внимание. Телеканалы и киношники хотят показать, как мы тут живем и что делаем. Представляю себе, как они вползают сюда и наблюдают нас, будто мартышек в зоопарке: «Вот сейчас у заключенных час на просмотр телевизора. Потом они будут готовить еду». Чем больше запросов администрация отклоняет, тем больше ее подозревают. Администрация протестует, говорит, что это вопрос режима и безопасности. Но что скрывать нашей тюрьме? У нас настолько плохие условия? Общественность желает знать. И похоже, прошел слух, что какие-то заявки телевизионщиков утвердили. Так что перед прибытием съемочных групп тюрьма должна быть «благоустроена».

– Благоустройство! – фыркает мадам Ума, уходя прочь.

В это утро мне досталось задание отскребать десятками лет копившуюся грязь и сажу с кухонных стен. Другие драят пол, меняют лампочки, сажают растения в саду. Любимчики начальства заняты более приятной работой – раскрашивают фрески на стенах. Американди, всеобщий лидер, закидывает в рот тающий квадратик «Кэдбери» и надзирает за нами.

* * *

От работы начинают болеть старые раны. Всю неделю женщины жалуются на долгие часы на ногах. От железной мочалки и керосина, которыми я отскребаю стены, горит ладонь. Но кто знает, моя ли это ладонь, на этой работе и в этой тюрьме? В мыслях рука моя опирается на стол в зале суда, и я гляжу на своих сторонников. Калу с опухолью на шее, Лавли, конечно, а еще постоянные покупатели завтраков моей матери, которые просили ее снова открыть утренний магазин, – все они появились в суде, собрались сказать, что видели, как я носила книжки для Лавли. Они же знают, что я ее учу английскому. И соседи ее тоже знают. То, что знает десяток человек, разве не свидетельство?

* * *

В следующий раз, как приходит Пурненду, я ему рассказываю про день, когда я объявила матери, что бросаю школу.

– Ма, – начала я тогда, – я тебе что-то скажу, а ты не сердись.

Пурненду подался вперед, будто он и есть моя мать.

Она обернулась от плиты, на ладони – посыпанная мукой рути, – и посмотрела на меня.

– После десятого класса я уйду из школы. Буду работать и вас с папой поддерживать.

У меня уши горели и рот пересох.

– Кто тебя подбил на такую глупость? – Мама смотрела прямо на меня. – Школу бросить? Смотри ты, какая умная! А что дальше?

– Работать, мам! Работать. Отец уже давно работать не может, потому что спина не проходит. А этот ночной рынок тебе небезопасен. Ты забыла, как тебя грабили? Как мы будем деньги зарабатывать?

– Не тебе о том печалиться, – отрезала она. – Нашлась умная бабушка! Ходи в школу и учись как следует, вот это и есть твоя работа.

Но я не могла сдаться. Если бы я дала маме себя отговорить, на вторую попытку не решилась бы.

– Выпускники десятого класса, – сказала я, – могут получить отлично оплачиваемую работу. Я окончу десятый класс, сдам экзамены, а потом буду искать место.

После нескольких дней колебаний мама сдалась. Как-то вечером, когда мы заканчивали ужинать, она махнула рукой:

– Ну если призрак работы у тебя на плече сидит, что я могу сделать? Отлично! Губи свою жизнь, мне-то что за дело? Вырастай и живи в трущобе, вот хорошо-то будет!

Может быть,