Пути и судьбы - Беник Сейранян

Не высказанное вслух, молчаливое признание Анны в минуту расставания всколыхнуло весь внутренний мир Аразяна. В душе его зародилось какое-то новое, неизведанное доселе чувство. Только теперь он понял, чего ему всю жизнь недоставало, о чем он всегда подсознательно мечтал, к чему стремился. Это чувство жило в нем давно, но оно пряталось где-то в глубоких тайниках души, сдерживаемое усилием воли. И вот, наконец, оно вырвалось наружу, подстегнутое признанием Анны.

Любит ли он Анну? Микаэл не мог дать себе в этом отчета, так же как не мог сказать определенно — любил ли он когда-нибудь Лену? За многие годы супружеской жизни он ни разу не задавал себе этого вопроса.

Что же произошло? Как посмел он забыть о Лене, оскорбить святость семейного очага? Как мог с холодным сердцем, не чувствуя ни малейшего укора совести, откинуть все и привязаться всем существом к какой-то чужой, неизвестной женщине. Но — действительно ли чужой, действительно ли неизвестной?..

Здесь его мысли вдруг застывали в неподвижности, как вздернутый на дыбы разгоряченный конь.

Каким бы несчастным был он, если бы не встретил эту «чужую», «неизвестную» женщину, если б не свершилось то, что свершилось?

Однако Анна была права: он обрек ее на новые испытания.

Но, может быть, она просто по-женски схитрила? Ведь если верить «знатоку женщин» Варшамову, собравшему материал для целой докторской диссертации на тему о женской хитрости: «Женщина так хитра, что и со змеи сумеет семь шкур содрать».

Нет, это сказано не про Анну, она на такое не способна. В мире есть люди, к которым не пристает ложь, фальшь, неправда, как к благородному металлу не пристает ржавчина.

Но где же Анна? Почему она не пишет? Неужели это конец? Зачем она Открыла ему эту тайну? Не лучше ли было ни о чем не знать? И чем он отблагодарил ее за подаренную радость? У него не нашлось для нее хотя бы ласкового, ободряющего слова, он только смутился и залился краской, как какой-то оробевший юнец. Куда же делись тогда все его высокие чувства? Что сковало их, не дав им вырваться наружу?

Как же должна была повести себя после этого Анна? Ведь ей не на что надеяться. Откуда же она найдет в себе силы, чтоб позаботиться о том существе, которое должно стать для нее источником стольких физических и душевных мук?

Жизнь безжалостна, а люди нередко судят поверхностна Что подумают они, увидев Анну в ее положе-1гии? Как к ней отнесутся? Не удивительно будет, если Анна захочет преждевременно освободиться от своего тяжелого бремени?..

И кругом виноват он, один он. Надо было вовремя поддержать Анну, придать ей сил и мужества.

Но все это было так неожиданно! И потом, ведь он надеялся через несколько дней снова встретиться. Кто знал, что второй эшелон попадет в беду…

В один из моментов этих тягостных раздумий Микаэлу вручили доставленное полевой почтой письмо. Увидев на конверте руку капитана Варшамова, он был разочарован: «Любопытно, чего ради этот вертопрах вздумал писать мне?»

Он вскрыл конверт с полнейшим безразличием. Варшамов и в письме оставался Варшамовым — живо, со своим обычным юмором, он рассказывал о самых обычных, будничных делах. «Хотел бы я знать, — писал он, — какому нищему подала моя мать кусок хлеба, что мне посчастливилось унести голову из этого ада. На весь наш вагон осталось в живых только двое или трое. А меня почти ничто не коснулось. Вот только раздробило палец на левой ноге, слегка разворотило плечо да какой-то дурацкий осколок вырвал два куска мякоти черту на шашлык. Слава богу, дешево отделался».

В конце письма Варшамов сообщал, что за ним «по-прежнему ухаживают милые руки Анны», и добавлял: «Что хочешь говори, Микаэл, но встала эта женщина на моем жизненном пути… и баста! Не хочу себя хвалить (ибо сам господь хвалит капитана Варшамова, начиная со дня его рождения), но парень я собой довольно видный, что же ей может во мне не нравиться?.. Я твердо решил на этот раз не упускать из рук счастья.

И сама Анна стала как-то мягче, доступнее. Со мной она ласкова. Иной раз, смотришь, и улыбнется приветливо. Не думай, что шучу. Говорят: «Женщина улыбается, когда может, плачет, когда хочет». Вот и учти, что надо думать, если, видя такого черта, как я, Анна не ужасается, а улыбается. Словом, надеюсь на добрый конец.

А ты, Микаэл, помолись за меня; говорят, что молитва ученого скорее доходит до бога».

Письмо Варшамова и обрадовало Микаэла и причинило ему боль. Он был бесконечно рад, что Анна жива, здорова и по-прежнему находится в составе второго эшелона. Но двусмысленные намеки Варшамова доставили ему немало огорчения. Неужели капитан на что-то надеется? И в самом деле, как бы этот балагур не смутил бедную женщину. Микаэлу очень не понравились' слова Варшамова о том, что Анна «стала как-то мягче, доступнее». Неужели?..

Впрочем, чему удивляться? Варшамов холост, не обременен семьей, характер у него располагающий — веселый, общительный. Внешность тоже недурна. Что же невозможного, если Анна в конце концов уступит и свяжет с ним свою жизнь?..

Да, все это может кончиться плохо. И виной тому опять-таки скрытность Микаэла. Получив письмо Анны, он должен был откровенно поговорить с капитаном, посоветовать ему прекратить свои домогательства. А он промолчал. Почему? Все из-за той же замкнутости, из-за проклятого самолюбия.

Микаэл негодовал на самого себя. Но что пользы? Надо было не злиться, а действовать — написать Анне письмо, утешить, обнадежить.

И Микаэл решил написать.

2

Ответ пришел скоро. Анна подробно рассказывала о постигшей эшелон беде, о понесенных потерях.

Среди жертв воздушного налета была и Дуся, честная и преданная Дуся, которой так хотелось жить, любить, которая так сильно была увлечена капитаном Варшамовым. Анна была потрясена гибелью девушки. О капитане Варшамове она писала, что он все еще у них и что к его старым ранам теперь добавились новые. По-прежнему, когда начинаются боли, он садится на койке и, обняв колени, тихим голосом поет свои заунывные песни. Он все так же шутит, острит и забавляет своих товарищей по палате.

Анна не преминула сказать, что она больше не сердится на капитана, привыкла к его шуткам и подчас они даже заставляют ее посмеяться.

Читая эти строки, Микаэл горько улыбнулся.

«Наивная женщина! Пишешь и не думаешь, какие страшные подозрения может зародить это твое невинное признание в сердце человека, связанного с тобой тысячью нитей».

Этими словами он и хотел начать второе письмо к Анне, и даже уже написал их. Но потом решил, что подобным недоверием можно оскорбить любое честное сердце, изорвал листок и принялся за другое письмо. В нем он выражал надежду на возможность скорой встречи.

И не ошибся.

Вскоре начальнику госпиталя удалось добиться соединения первого и второго эшелонов.

Аразян встретил Анну так, как встречают потерянного и вновь обретенного близкого человека. Эдвард, увидев Микаэла, вскрикнул и кинулся к нему на шею с такой радостью, будто увидел родного отца.

Микаэл подхватил мальчика па руки, высоко поднял и закружил, как на карусели. Целуя Эдварда, он вдруг, неизвестно почему, вспомнил тот дождливый весенний день, когда увидел с балкона Лену, целующую маленькую дочурку дворника.

Комнату свою Микаэл уступил Анне, а сам перебрался в маленькую комнатушку при госпитале. И это его жилье тоже было очень скромным: казенная койка, небольшой шкаф, стол, табуретка. На одной из стен еще со времен, когда в здании, где теперь был размещен госпиталь, помещалась школа, остался плакат на серой бумаге с известными ленинскими словами: «Учиться, учиться и учиться!» Остальные три стены были голы.

В числе раненых второго эшелона находился, как известно, и капитан Варшамов. Он очень обрадовался приезду Микаэла и вновь принялся осаждать его своими разговорами.

— Не тебе мне рассказывать, Микаэл, как я весь изранен. И все же, если только дела мои с Анной наладятся, будь я проклят, если хоть день один тут останусь: так, недолеченный, и удеру на фронт. Потому что будет кому обо мне поплакать, будет кому попричитать горестно. Ведь ужасное дело — умирать одинокому. Задумывался ли ты когда-нибудь над этим? Вот, погляди-ка, высится перед тобой, как скала, удалой красавец капитан Варшамов… — Он достал из нагрудного кармана круглое зеркальце, с которым никогда не расставался, и самодовольно в него погляделся. — Лев, истый лев, не правда ли? Скажи, можно такого героя, такого храбреца уступать земле без горючих слез? А, что ты скажешь, Микаэл?.. — с хохотом закончил Варшамов, пряча зеркальце обратно в карман.

Привыкший побалагурить, капитан, за неимением других слушателей, изрядно надоедал Микаэлу. Но о ним самим шутить было опасно — боже избави! — он пришел бы в ярость.

Приходилось безоговорочно соглашаться, что его начищенные до блеска сапоги, те, в которые, прихорашиваясь, заглядывает солнце, сшиты из самой отборной кожи; темно-зеленый суконный китель и синие галифе исполнены, конечно, самым лучшим портным; горящая, как золото, медная бляха на поясе — самая красивая; и даже его карманный гребешок сделан из рога горного козла самых чистых кровей. И, наконец, ни у одного мужчины в мире нет такого прекрасного залихватского чуба, каждый волосок которого Варшамов бережет пуще глаза.