Пути и судьбы - Беник Сейранян

Вообразите себе счастливую семью, благополучие которой добыто ценой тяжелых усилий. Мы начинали на пустом месте. У нас были здоровые руки, любовь друг к другу и бескрайняя вера в будущее. Вот это единственное богатство и легло в основу нашего семейного очага. Муж мой Артем днем работал на шахте, по ночам занимался. Так же и я. Встречались мы всего на несколько коротких часов в сутки. Но эти часы были полны такого взаимного тепла, такой заботы и ласки, что грешно было мечтать о большем счастье. Потом Артема выдвинули — он был в числе тех лучших людей, которым партия и правительство доверили работу в Рабоче-крестьянской инспекции. Здесь он тоже не знал ни сна, ни отдыха, переутомлялся, нервничал. Но стоило ему войти в дом, как он точно сбрасывал с себя все тяготы и заботы и светился, как ясное солнышко.

Вскоре один за другим появились на свет наши дети, наполнившие дом еще большей радостью. Это было уже полное счастье…

Но вот грянула война, и ее неумолимые руки все скомкали и искалечили.

Дом наш сгорел, и я не в силах была спасти даже щепочки: так и ушла — с пустыми руками.

Двое любимых ребят сгорели в теплушке у меня на глазах, я не сумела спасти их. Это было в дни нашего отступления. И до сих пор каждую ночь меня мучат ужасы, я все вижу своих детей, погибающих в огне.

Вы, может быть, лучше поймете мои переживания, если я в двух словах расскажу вам, как это произошло.

В дни отступления наш эшелон был задержан на глухом полустанке. Как я уже сказала, у нас с собой ничего не было, и я вместо тюфячка подостлала малышам толстый слой сена. Когда они уснули, мы с Эдвардом отправились за водой.

Как раз в эти минуты на полустанок налетели немецкие самолеты, началась бомбежка. Боже мой, какой это был ужас.

Когда мы подбежали к вагону, он уже пылал. Не знаю почему, но мне подумалось, что огонь прежде всего охватил сено, на котором спали дети.

Я как безумная бросилась в вагон, но было уже поздно.

Увы, это не было последним посетившим нашу семью горем.

Вскоре я потеряла и самого дорогого на свете человека — моего любимого мужа. Он погиб на фронте. Вместо него у меня остался клочок бумаги — извещение о смерти. С ним я не расстаюсь ни на минуту, ношу его у себя на сердце.

И вот, как потерявшая свое гнездо, раненая птица, я донесла свое окровавленное сердце до этого незнакомого города. Добрые люди дали мне кров и приют.

Однако неумолимая судьба не захотела пощадить меня и собиралась нанести мне новый, смертельный удар. Но помогло чудо. Нашлись волшебные руки, которые отогнали черный призрак смерти от постели моего умирающего мальчика… Это вы, мой дорогой друг, вернули мне единственное дитя, а с ним и жизнь, мир, солнце…

Я думала о вас и днем и ночью, говорила с вашей тенью, миллионы и миллионы раз заочно благодарила вас за ваше благодеяние.

Я всегда была гордой, настолько гордой, что не открывалась до конца в своих чувствах даже мужу, заставляя его в себе сомневаться. Теперь я в этом горько раскаиваюсь. Но мне почему-то всегда казалось, что в женском сердце должен оставаться какой-то уголок, в который не должно быть доступа ни одному, пусть даже самому близкому, мужчине.

Но вот сегодня я решила впустить вас в этот уголок. Вы не можете себе представить, что вы для меня сделали, сохранив мне Эдварда. Я даже боюсь подумать, что меня ждало, если бы судьба не послала мне вас.

Я не малодушный человек и, наверно, заставила бы себя продолжать жить. И потом, я не имею права умирать, пока идет война, потому что где-то на дне души у меня еще тлеет искра надежды, я еще жду его… моего мужа.

Может быть, покажется смешным, что я на что-то надеюсь, когда похоронная лежит у меня в кармане. Но все-таки я жду. Пусть его уже нет в живых, я буду ждать. И, потеряй я моего Эдварда, я все равно обязана была ждать, ждать до конца.

Представляете ли вы, какая бы это была жизнь? Страшно подумать!

Но, к счастью, в эти тяжелые минуты у постели моего ребенка оказались вы, мой спаситель, человек с руками творца.

Не знаю, нужно ли обо всем этом писать? К чему?

Ведь вы ждете от меня только ответа, чтоб передать его своему другу.

Однако все то, о чем я сейчас пишу, явится, пожалуй, и достаточно ясным ответом.

Вот уже несколько месяцев, как я не знаю ни сна, ни покоя. С того дня, как вы спасли моего Эдварда, я не могу ни одной минуты о вас не думать. Что поделаешь, я не умею сладить с собой! Вы мне стали нужны, как вода, как воздух.

Я знаю, что у вас есть семья, что вы очень любите свою жену и никогда бы не пожелали нарушить ваше семейное благополучие. Поэтому я ничего от вас не жду.

Но, спросите вы, зачем же, в таком случае, я пишу вам все это? Виноваты вы, вы сами мне подали повод. Я никогда бы не осмелилась об этом заговорить, не вмешайся вы так оскорбительно для меня в сердечные дела вашего друга.

Бог мой, как сложна жизнь, как полна противоречий. В то время, когда я, как пловец, затянутый в омут, так ждала вашего спасительного призыва, вы вдруг подходите ко мне со словами сочувствия кому-то другому. Попытайтесь-ка вы, с вашей трезвой головой, рассудить, каково мне это было. Я была оскорблена, оскорблена беспредельно. Собственно это и побудило меня вам написать.

Анна».

2

Получив письмо Анны, переданное ему Дусей, Микаэл, не читая, сунул его в карман: с фронта прибыл новый эшелон раненых, нужно было тотчас принять их, разместить, оказать первую помощь. Коридоры и проходы в палатах были заставлены койками. Для нескольких раненых пока не нашли места, и они лежали на носилках.

Всю ночь Микаэл был занят осмотром раненых и неотложными операциями.

Утром, сунув руку в карман за платком, он вынул вместе с платком и письмо, накануне врученное ему Дусей. На конверте не было ни адреса, ни имени.

Он вскрыл письмо, но читать его не было ни малейшей охоты: сказались усталость и бессонная ночь. Голова тупо ныла, глаза горели, точно присыпанные перцем.

Может быть, потому, прочитав первые строки письма, он ничего в них не понял. Показалось даже, что тут что-то совершенно к нему не относящееся, что письмо предназначено какому-то другому, неизвестному человеку. Глянул на подпись: «Анна». «А, — вспомнил он, — это от нее, от Анны, Дуся так и сказала. Но зачем же так длинно? И не лень было?.. Ах, женщины, женщины, не умеют они щадить чужого времени. Где бы сказать два слова, они начинают свой рассказ от Адама…»

Безучастно, просто из любопытства он пробежал еще несколько строк. Теперь смысл улавливался яснее. Кажется, опять излияния в благодарности, которые он столько раз слышал от своих больных и их близких, и опять, как всегда, преувеличения.

Но ведь здесь должен быть ответ на предложение капитана Варшамова? Письмо дочитано до конца, но Микаэл так и не нашел этого ответа.

Зачем же тогда она, черт возьми, все это пишет?.. Или он что-нибудь упустил? Однако перечитывать было некогда — в стенах военного госпиталя заботы и тревоги не переводились.

Бросив письмо в ящик стола, Микаэл вышел из кабинета, чтобы начать утренний обход. До самого вечера у него не выдалось ни одной свободной минуты.

Только поздней ночью, когда, растянувшись на своей холодной, жесткой койке, он закрыл глаза и собрался дать отдых усталому телу, ему вдруг вспомнилось письмо Анны. В самом деле, что ей было нужно, этой женщине?..

Он пожалел, что не взял письма с собой. Пожалуй, стоило прочитать его еще разок с начала до конца и попробовать разобраться в сути. Разве в его словах было что-нибудь оскорбительное, что потребовало таких длинных и утомительных мудрствований?

Микаэл невольно призадумался. На что, собственно, жаловалась Анна? На войну? На свою судьбу? На предложение капитана Варшамова? Нет, тут было что-то другое, от чего Микаэл упрямо, но безуспешно пытался отгородиться. Чем больше он думал, тем яснее становилось для него это «другое».

Сложна и непонятна жизнь. И еще сложнее и непонятнее душа человека.

«Что мне делать, я не могу сладить с собой! Вы мне стали нужны, как вода, как воздух…»

Она, ей-богу, сошла с ума, эта женщина!

Но, оказывается, целые строки ее письма запечатлелись у него в памяти!..

Через несколько минут он вспомнил и другие строки, те, в которых Анна освобождала его от необходимости ей ответить. Ну, и чертовщина!..

Мало-помалу Микаэл убедился, что при желании он может легко восстановить в памяти все письмо. Это было для него новостью, чем-то вроде находки. Вот, оказывается, какая у него память…

До сих пор Микаэл чтил всю жизнь только две святыни — науку и труд. Учиться без устали, беспрерывно, каждую минуту, учиться везде — у людей, у жизни, у книг. Трудиться с любовью, самоотверженно, с полной отдачей сил. Служение этим святыням занимало и поглощало не только все его время, но и все существо.