Когда гремели пушки - Николай Внуков

— Положите в гроб маме мою «солдатскую» подушку!..

И это сделали.

И вот после похорон я лежу на диванчике и обжигаюсь слезами. И вдруг вскочил на ноги. «Что это? Галлюцинация?» Передо мною «солдатская» подушка! Откуда?!

Оказалось, что соседи, зная историю этой подушки, заменили ее перед самыми похоронами другой.

Вот почему «солдатская» подушка со мной и поныне!

В лучшем магазине города Пушкина я купил для нее новую наволочку, серо-голубого цвета, с большими синими цветами.

Серо-голубой цвет пусть напоминает дорогу, а синие цветы — кавказское небо. Это мой подарок подушке: наступил великий праздник — День Победы и ее двадцатипятилетие.

Совсем недавно я увидел на «солдатской» подушке сон.

Мне приснилось, будто я снова молод и снова служу на Кавказе. Бесконечная колонна нашего автополка спускается с облаков по Военно-Грузинской дороге. Отвесно оттуда же падает Терек, и кажется, что остроконечные горы прокололи своими гранитными пиками небо и его голубизна ринулась в дарьяльскую бездну. Я любуюсь этим и спешу навстречу автомобильной колонне. Неожиданно, как это бывает на юге, на землю падает темень. И вдруг в мою машину влетает осколок снаряда. От пуха в кабине нельзя дышать. Я останавливаю «студебеккер», выхожу из машины, и тотчас же ко мне подбегает писарь Горшков и начинает меня успокаивать. «Ерунда это, Ваня, — говорит он, — только дверцу пробило и подушку нашу ранило, тебя же не задело… А пух соберем. Не впервой!»

А пух летит и летит…

И вот я бегаю по бесланскому лугу, где наш полк когда-то торжествовал победу. Никого уже нет. Нет и Горшкова. А я бегаю и ловлю пушинки один, а они тают в моей руке. «Так это же снег, а не пушинки!» — вслух рассуждаю я сам с собой и сажусь в кабину. В это самое время ко мне подбегает Игорек (внучонок) и кричит:

— Ты не так ловишь, дедушка. Надо подпрыгивать и ловить. Оп! оп! — подпрыгивает Игорек и ловит снежинки, и они у него не тают в руках, а вновь пушинками становятся. И он их складывает мне в карман, как тогда, в штабе, мы делали с писарем Горшковым.

Но вот вечер сменила густо-темная кавказская ночь. Мы сидим над Тереком и смотрим в небо.

Млечный путь кажется мне седой Ладожской трассой — «Дорогой жизни». Вон какая она серебристо-белая, будто в инее, кое-где видны черные пятна — провалы…

«А это хорошо, — думаю я, — что Дорогу жизни подняли в космос и там музей устроили: вечный холод, не растает в небе Дорога жизни. А экскурсантов туда космонавты возить будут».

А звезды кажутся мне то зажженными фарами автомашин нашего автополка, то огнями салюта уже той далекой и незабвенной весны 1945 года.

«Да, это огни того салюта, и они не погасли, — рассуждаю я, — только так высоко залетели за четверть века!..»

— А? Что? — спрашивает меня внук. — Что, дедушка?

— Видишь, — отвечаю я, — это огни салюта!

— А ты можешь, дедушка, сосчитать огоньки эти?

— Нет, — говорю, — не могу!

— Я тоже не могу, — горестно заключает Игорек. — Я только до десяти считать умею, а их тут больше. А ты почему не можешь? — пристает ко мне Игорек. — Ты же «до многа» считать умеешь?!

— Не могу, — отвечаю я Игорю, — их тут столько, сколько солдат, в войну павших. Сражались они, чтобы для тебя солнце из плена фашистского вырвать: задыхалось оно в дыму.

— А их много упало, солдатов? — не отстает от меня внук.

— Упало? — переспрашиваю я. — А вот считай сколько! — И показываю ему на звезды.

Игорек запрокинул голову вверх, пошевелил губами и обиженным голосом сказал:

— Ну, дедушка, я же тебе говорил, что до десяти только считать умею, а их тут больше!..

Аркадий Минчковский

ГВАРДИИ КОЛОМБИНА

Рассказ фронтового шофера

К нам в часть он приехал на своей полуторке. Лихо выскочил из кабины и отрапортовал командиру:

— Боец Галда с техникой прибыл для прохождения службы.

По тому, как замер перед капитаном (левая рука прижата к бедру, пятки вместе, носки врозь), по тому, как умело приложил ладонь к козырьку плоской, как блин, кепчонки, можно было догадаться: парень военную службу прошел.

Командир, как положено, ответил на приветствие прибывшего; но больше всего его заинтересовала «техника», с которой тот заявился. Была та техника видавшим виды газиком-полуторатонкой, каких теперь днем с огнем не отыщешь, разве только в кино можно увидеть.

Стояло знойное лето сорок второго. Враг рвался к Сталинграду. Бои шли на подступах к городу.

Трудно приходилось тогда на фронте. А о нашей автороте и говорить нечего. И хотя мы были не передовая часть, не мотопехота, однако без нас никуда. Не подвезем снаряды, не доставим леса для переправ, не обеспечим полковые тылы, что будут делать на переднем крае? Ну, а особенно в наступлении. Тут от нас половина успеха. Но как ни бывало туго, мы верили: скоро будем наступать. Погоним немца — и еще как! Знали, не может быть иначе.

Командир роты оглядывал наше не очень-то богатое автомобильное хозяйство, (десятка три бывалых, битых и прострелянных, а все еще громыхавших по фронтовым трассам ЗИСов), вздыхал и мечтал о новых, мощных грузовиках. Мы такие уже видели. Были они у артиллеристов Резерва Главного командования, у ракетчиков с их катюшами. Эти подкатят к передовой линии, дадут шквальный залп из-за укрытия: вжик-вжик-вжик! Земля где-то вдали вспыхнет пламенем, а они раз — и поминай, где были. Бей потом немцы из своих пушек по пустому месту. Глядели мы на эти всесильные на трех осях с двумя ведущими машины, и слюнки у шоферов текли. Нам бы такие! Ни в чем бы нужды не знали. Командир, понятно, только мечтал о новой технике. Начальство постарше запрашивало, требовало у командования, а то отвечало: «Будет в свое время, ждите, недолго осталось».

Мы ждали. А тут надо же: вместо мощных машин прибывает к нам «пополнение» — вновь мобилизованный уроженец кубанской станицы Кривая Балка рядовой Галда со своим хлипким газиком. Что за радость может быть у командира.

Но приказ есть приказ. Зачислили парня в часть как положено. Выдали обмундирование. На кудлатую его голову кое-как пристроилась пилотка с новенькой звездочкой. Ноги в широченных, как у всех, кирзовых сапогах. Одним словом, стал парень солдатом.

Взводный наш (хороший, между прочим, парень был, из молодых, только училище кончил) оглядел его и говорит:

— Вид у вас, Галда, боевой, но шевелюра — вроде у артиста из оперы. Может, подстрижетесь покороче?

Митя Галда (потом его только и звали Митя да Митька) улыбнулся во все свои зубы, охотно кивнул.

— Есть, товарищ лейтенант! Можно и покороче, поскольку война. А прическа по той причине, что как колхозное добро от фрицев спасали, не то что подстричься, кусок хлеба съесть некогда было.

Разный в нашей роте и с разных мест народ собрался. Кто из таксистов, кто начальство до войны возил. Другие в автоколоннах на дальних рейсах десятки тысяч километров отмерили. Люди, дело знающие. Но Галда имел перед всеми преимущество. Потому что был он колхозным шофером. Мы, хоть и знали машину, что называется, вширь и вглубь, а были избалованы условиями городской службы. Придет что в негодность — к ремонтникам. Застрянем — по телефону техпомощь вызываем. Не починят — на жесткий буксир и домой. Ну, а деревенскому шоферу ждать технической помощи неоткуда: сам себе и слесарь, и сварщик, и электрик. Без машины в колхозе, особенно в летнюю пору, — полный зарез. Ждать, пока тебе что другие сделают, — последнее дело. И лезет колхозный шофер под мотор, и колдует там лежа до тех пор, пока единственный транспорт снова не пойдет в ход. Так что и на войне бывший колхозный шофер — находка. Поэтому командир роты посоветовал лейтенанту посадить Галду за баранку еще сносного ЗИСа, водитель которого был отправлен в госпиталь. Взводный думал, что обрадует вновь прибывшего: ЗИС — все же не колхозная доходяга. Но получилось иначе. Галда вытянулся сперва перед лейтенантом, сказал «есть», а потом осторожно спросил:

— Разрешите обратиться?

И почти слезно попросил не разлучать его с полуторкой.

Взводный пожал плечами.

— Ваше дело, Галда. Желаете — ездите, пока она еще фырчит. На ЗИС у нас охотник найдется.

Потом Митя рассказывал нам:

— Как в колхоз пришла повестка из военкомата, чтобы машину вместе с водителем сдать, председатель помрачнел, что хмара сделался. Расставались — чуть не плакал. То на меня, то на машину глянет. Ну, я и говорю: «Ничего, Трофим Лукич, победа не за горами. Попрем захватчиков — и как есть на ней вернусь. Она у меня еще крепкая».

Только будто сглазил Митька свою подругу. К весне стала полуторка хиреть. Едет — мотор чихает, будто простудилась на степных ветрах. Гремит вся, дрожит, дергается, и дорожка за ней масляная на снегу остается. Девчонки-регулировщицы на контрольных пунктах и те вдогонку шуточки отпускают. А каких только прозвищ не напридумывали в роте Митиному самоходу, как только не называли: и «сверхамфибией», и «лайбой», и «примусом на колесах», и «бабушкой русского автомобилизма», и «последним прости». Балагурам только дай повод… А привилось меж тем одно — «коломбина». И слова-то такого (что оно значит и откуда взялось) толком не знали, но с тех пор Митькину машину иначе никто не называл. Командир и тот, бывало, по привычке скажет: