Когда гремели пушки - Николай Внуков

Но не только мне было хорошо на «барской». Тети-Пашин подарок я одалживал и своим товарищам.

А еще больше подушка пригодилась на Ржевском направлении, где немало пришлось перевозить тяжелораненых.

Однажды трое суток без перерыва гремел военный гром. Бас охрипших пушек закладывал уши. После этой сильной земной грозы в мой кузов положили раненых. Из-под Ржева их надо было везти в Торжок. А дорога: скажи слово — язык прикусишь. В кабину мне посадили летчика, у которого из-под бинтов синели только глаза, и он не мог даже вымолвить слова. Летчик написал мне записку, чтобы я курил и дышал на него. Он с жадностью глотал дым, и марлевая повязка краснела. Он поправлял ее и снова глотал продымленный воздух… Так мы и курили: двое одной затяжкой. Потом я подложил ему под голову свою подушку, и он забылся на ней, глубоко уснул…

Другим рейсом и в другое время я снова вез раненых. Сена на этот раз в дороге совсем не было, и одному бойцу под голову на сосновые ветки я подложил «барскую». Голова солдата, видно, сразу почувствовала ласку пуха, и, не открывая глаз, он произнес: «Спасибо, мама!».

Вот когда я в полную меру оценил подарок тети Паши и от себя тоже сказал ей спасибо!

* * *

Однажды мне пришлось ехать по дороге, где вместо деревень стояли тощие одноногие столбики с прибитыми к ним фанерками, на которых порой углем и кривыми буквами были выведены названия бывших селений. У таких «населенных пунктов» на дороге валялось множество всевозможных железяк и рыжих гвоздей. Проколоть колесо здесь было делом немудреным. Я напоролся на одну из железяк и остановил машину, чтобы завулканизировать камеру. Выйдя из кабины, я огляделся.

На месте, где раньше была деревня, одна-одинешенька стояла среди чистого поля широкоплечая печь. На ее когда-то горячей кирпичной спине лежал, теперь свесившись, как сивобородый дед, горбатый сугроб.

Возле печки я нашел утюг и чугунок. Вез я в свою часть картошку, а раз остановился, заодно решил и поужинать. Здесь, на «выжженной земле», на многие километры не было ни одной живой души.

Растопив печь, я налил в чугунок горячей воды из радиатора и вымыл картошку. Печка обрадовалась огню: пламя красным языком облизывало головешки и широкобокий чугунок. Вскоре накалился утюг, вулканизация шла успешно. За работой я и не заметил, как на землю навалилась холодная ночь и в небо выкатилось золотое колесо луны. Я закурил, снова осмотрелся и вдруг понял, что среди белой пустыни, среди этого мертвого мира я одинок! Стало не по себе. В таких случаях машина в какой-то мере заменяла мне товарища. Живая все же: ходит, бегать может, и «голос» есть. С пнем ее не сравнишь!

Какие-то секунды я не мог правильно ощутить действительность. Все казалось сном: и эта печка, с хрустом доедавшая поленья, и под лучами луны искрящийся на спине печи сугроб, который и не думал слезать оттуда… И вдруг сильно и вкусно запахло сварившейся картошкой…

Впоследствии об этой печке я написал одно из первых своих стихотворений:

Одинокою она стояла, грустной,Ни двора вокруг и ни кола…Только печка нам, солдатам русским,На пути пристанищем была!

Растопили, грели воду в кружках,А когда закончился привал,Взяли мы — и вновь закрыли вьюшку,Чтоб солдатский «дом» не остывал.

Снег на вьюшке становился паром,В печке синий огонек мелькнул…Кто-то крикнул:— Не было б угару! —Пошутил —                 и брови зло сомкнул!

Но эти строки были написаны позднее, а тогда не до стихов было.

Я слил воду из чугуна и пошел в кабину есть картошку. Там не было ветра, там не было хлеба, но была соль.

Когда я шел по лунному снегу, со мной рядом шагала и моя огромная голубоватая тень, и казалось, что снег скрипит не под моими, а под ее ногами. Я еще вслух тогда пошутил: «Ты тоже проголодалась: вместе, чай, работали. Пойдем ужинать!»

Но вдруг по всему моему телу пробежали мурашки — в кабине моей машины кто-то сидел! Есть такие слова в популярной песне: «Нам смерть не страшна…» На войне я убедился, что смерть не страшна только мертвым.

Распахнув дверцу кабины, я увидел на сиденье курящего человека.

— Прости, браток, что без спросу устроился! — сказал он. — Не хотел тебя от работы отрывать. Ты ведь в сторону Ржева? — И, не ожидая ответа, попросил: — Подвези, я от части отстал, из окружения.

«А куришь папиросы и шинель хорошая», — подумал я, и на душе стало муторно. Но ему ответил:

— Отчего не подкинуть, — подкину!

Мы ели с лейтенантом картошку, разговаривали, шутили, а я все думал: откуда он взялся?

Вопросы непрошеного гостя настораживали меня еще больше: он интересовался, один ли я вожу в часть картошку или есть помощники? Начинал с девушек, а скользил все время к делам военным:

— Чай, зазноба там осталась, в деревне? Где картошку берешь? В какой? Может, и я там бывал?

Я вспомнил строжайший приказ: «Никого в дороге не брать, не останавливаться в пути, и особенно на этом участке, если кто и «голосует».

Приказ «никого не брать в пути» был издан неспроста: участились случаи, когда неизвестные в форме советских военнослужащих и просто «попутчики» убивали водителей и, забрав путевку и права, а то и машину, скрывались. Немцы на этом участке были нашими соседями и зевать не давали.

Но иногда «попутчики» садились сами. Они стояли на крутых подъемах, где машина шла тихо, на первой или второй скорости. Тогда «попутчики» вскакивали на подножку машины, сами открывали правую дверцу и садились в кабину. На этот случай замки правой дверцы у многих наших шоферов были вынуты, ручки — тоже, а дверцу привязывали шпагатом или тонкой проволокой, чтобы от особо подозрительного или непрошеного пассажира можно было избавиться, если он каким-то образом и ухитрится сесть.

Я принял к сведению и то, что перед горячей картошкой лейтенант предложил мне «погреться» из фляжки. Я отказался, и он налил себе. А когда завинчивал фляжку, уронил ее, по-немецки выругался, а потом по-русски поправился.

Молча ехали мы по густо запорошенной лунным светом белой дороге. И кто бы мог подумать, что в одной кабине, по одной дороге этой пустынной ночью едут два лютых врага, едут так близко друг от друга, что на ухабах задевают один другого то плечом, то локтем. И вместе с тем каждый обдумывает: как бы остаться в кабине одному?..

Но вот мой попутчик захотел «спать». Он чуть повернулся ко мне, и голова его привалилась к моему плечу, а правая его рука полезла в карман, а оттуда — за пазуху!

В кабинное зеркальце я увидел, как луна лизнула в его неспокойной руке что-то блестящее. «Нож», — догадался я и дал полный газ. Дорога, к счастью, пошла под гору, и от сердца на несколько секунд отлегло: «На таком ходу ничего не сделает: сам побоится смерти… А вот когда в гору… за мостиком, — надо только не прозевать!»

Я бы смог попытаться избавиться от пассажира и теперь, но грызло сомнение: «А вдруг он свой? А может, это перстень блеснул, а я его раньше не заметил?..» И все-таки я твердо решил: от пассажира избавиться, но оставить его живым.

«Скоро крутой откос».

ЗИС-5 разбежался километров на восемьдесят в час, и как только грузовик подпрыгнул на узком бревенчатом мостике, в такт прыжку машины я подскочил тоже. Правая моя рука быстро схватила подушку и прижала к груди над баранкой; правя машиной левой и держась за руль, я в тот же миг (плечом, всем телом) метнулся в попутчика — удар!!!

Правая дверца открывалась и закрывалась. Казалось, что машина летит в гору и машет одним крылом. В кабине закружился пух — удар ножа приняла на себя подушка, и именно в то мгновение, когда я твердо уперся одной ногой в полик машины и бросил свое тело в плечо врага, едва грузовик проскочил мостик.

Страх по-настоящему овладел мной только тогда, когда от опасности я находился километра за два-три.

Я не мог расслышать, что крикнул злой попутчик, падая под откос, за исключением: «Догадался, моли бо…» Эти два с половиной слова я слышал отчетливо…

С этого случая моя любовь к подушке возросла.

* * *

В январе 1943 года в лесах под Торжком была организована Первая автомобильная бригада Ставки Верховного Главнокомандования. Лучших из лучших водителей (с десятилетним стажем) стали отбирать в разных автомобильных батальонах и посылать в эту часть.

Работа новой части была серьезной: импортные американские автомашины, получаемые по ленд-лизу, нужно было перегонять из Ирана на фронт по коварной, заоблачной Военно-Грузинской дороге. Эта дорога была особенно страшна весной. С грохотом сползали с вершин гор тяжелые снега и камни и срывались в Дарьяльское ущелье, большие куски гранита догоняли их в воздухе, и тогда многометровые сгустки огня летели в пропасть, словно разгневанная гора плевалась пламенем на бешеные волны Терека. А в самом Тереке ночью гонимые могучей вешней водой валуны терлись друг о друга своими толстыми боками и тоже высекали пламя, и казалось, что огненные змеи, клубясь и переплетаясь, неслись в бездонной пропасти под уклон, наполняя своим шипением каменную теснину Дарьяла!