Краткая история Латинской Америки - Джон Чарльз Частин

не поднимавшей восстаний против Испании и, так сказать, избавлявшейся от мексиканского покровительства. Среди либералов первого поколения в Центральной Америке можно выделить уроженца Гондураса Франсиско Морасана с характерными для его партии связями во Франции и федералистскими убеждениями. Настолько же характерно, что либеральные реформы Морасана – к примеру, ограничения, налагаемые на церковь, или свод законов, импортированный напрямую из США, – оказались непопулярными. В конце 1830-х Рафаэль Каррера, консервативный каудильо, сверг Морасана, чтобы править в Центральной Америке на протяжении следующей четверти века. Каррера был социальной и идеологической противоположностью Морасану: сельский метис, тесно связанный с коренными народами Гватемалы. Каррера заботился об их благополучии – прежде всего, конечно, деревенских земель – как мало кто из лидеров в истории Латинской Америки. Как и Росас, Каррера защищал католическую церковь от нападок либералов и уважал местную народную культуру, заставляя содрогаться евроцентристских либералов. Однако, поглощенный управлением Гватемалой, Каррера допустил распад Соединенных Провинций Центральной Америки, превратившихся в группу независимых мини-республик, которую мы видим сегодня.

Крошечные мини-республики были особенно восприимчивы к единоначалию. Самый необычный каудильо правил Парагваем с 1814 по 1840 годы: доктор Хосе Гаспар Родригес де Франсия, не герой войны, а ученый, доктор богословия. Суровый консервативный диктатор, не допускавший инакомыслия, El Supremo[34] (как называл себя де Франсия) пытался полностью изолировать Парагвай от европейского влияния. Он допускал в страну лишь немногих европейских торговцев, и те возвращались с вытаращенными глазами, рассказывая о вездесущих шпионах Эль Супремо. Некоторые иностранцы, добровольно или вынужденно, становились постоянными гостями Франсии, как, например, французский натуралист Эме де Бонплан, который провел десять лет под домашним арестом и так и не вернулся в Европу. Стратегия изоляции Франсии кажется параноидальной, но она более или менее сработала. Парагвай стал независимым, самодостаточным и относительно процветающим, причем ни в коей мере не благодаря Европе. Следующие парагвайские каудильо понизили градус изоляции, но продолжали делать упор на национальную автономию.

Франсия и несколько других диктаторов покончили с атрибутами либерального конституционализма (например, выборами), но большинство каудильо этого не делали. За первое поколение независимости политика в Латинской Америке превратилась в двойную игру, в которой теория и практика заметно различались. Конституции, великий символ народного суверенитета, были достаточно значимы, чтобы люди продолжали писать их одну за другой. В Колумбии, казалось, это происходило каждые десять лет. Все знали, конечно, что каждую новую конституцию могут отменить и, скорее всего, отменят, что на смену каждому новому президенту вскоре может прийти лидер очередной революции. В политической практике конкретные люди оставались важнее законов, и свержение правительств революционным путем стало не исключением из системы, а самой системой. Хотя эффективность республиканских институтов в Латинской Америке к 1840-м годам снизилась, альтернативы почти никто не видел. Выборы, как и конституции, на практике часто терпели неудачу, но редко отменялись полностью. Вместо выяснения мнения большинства выборы стали сравнением сил, которое показывало, кто контролирует тот или иной населенный пункт. Партия, любым способом набравшая наибольшее количество бюллетеней, признавалась, естественно, сильнейшей. Правительства манипулировали подсчетом голосов и подключали полицию при объявлении результатов. Украденные выборы часто провоцировали революции, возглавляемые каудильо оппозиционной партии. Постепенно большинство американцев испанского происхождения потеряли веру в обещания демократии. Простые люди, которых чаще всего не допускали к голосованию, в политике крайне редко говорили сами за себя. Чаще всего «народ» отвоевывал свои суверенные права на улицах.

К середине XIX века большинством стран Латинской Америки правили консервативные каудильо, не признававшие за собой иных государственных задач, кроме поддержания порядка и защиты собственности. Несколько новых испано-американских республик политические конфликты расшатали до основания. Часто, когда правительства штатов или провинций одерживали верх над центральными, федерализм становился первым шагом к распаду. Великая Колумбия, как называлось вице-королевство Новая Гранада после обретения независимости, начинала как единая республика, но позже распалась на три части, известные ныне как Эквадор, Венесуэла и собственно Колумбия. Великая Республика Центральной Америки – преемница Соединенных Провинций Центральной Америки – раскололась на пять частей: Гватемалу, Сальвадор, Гондурас, Никарагуа и Коста-Рику. Испанская Америка таким образом превратилась в общей сложности в 16 суверенных политических фрагментов, не считая контролируемых Испанией Кубы и Пуэрто-Рико, и пять из них в борьбе между централистами и федералистами собирались, похоже, распадаться и дальше: Колумбия, Венесуэла, Перу, Аргентина и Мексика.

Особый путь Бразилии

Действительно ли распад был необходимой ценой деколонизации? Контрастный пример Бразилии показывает, что сохранение колониальных институтов – той же монархии – обеспечивало стабильность, хотя и обходилось недешево. Бразилия сохранила европейскую династию; гербовое дворянство – герцогов, графов и баронов; тесные отношения между церковью и государством; и, конечно, полную приверженность институту рабского труда, при котором одни люди заставляли других работать до изнеможения. И при этом, несмотря на несколько попыток формирования отдельных республик, Португальская Америка оставалась единой и бразильское правительство ни разу не было свергнуто. Элита страны чрезвычайно гордилась этим достижением и любила противопоставлять Бразилию Испанской Америке, разорванной революциями.

Независимая Бразильская империя величественно раскинулась на половине южноамериканского континента. У нее был штат сменяющихся губернаторов, не выборных, а назначаемых в Рио. Бразильское общество не было милитаризовано. В отличие от Испанской Америки, где региональные каудильо не знали удержу, бразильская армия не знала себе равных, а ее генералы были непоколебимо верны императору. Бразильские плантации избежали разрушений, которые тормозили развитие республиканской Испанской Америки. Центр португальской колонизации, когда-то протянувшийся вдоль северо-восточного побережья, все еще производил тонны и тонны сахара для европейских десертов, и новая плантационная культура, кофе – отличное дополнение к десерту, – конкурировала с сахаром за рабский труд. К 1840-м годам кофе одержал уверенную победу: темный напиток заменил чай за завтраком в США и во многих странах Европы. Со временем кофе предстояло стать для независимой Бразилии тем же, чем сахар был для колониальной, и напрямую способствовать экономической и политической мощи столицы, поскольку предстоял кофейный бум в провинции Рио-де-Жанейро.

Эта история успеха затмевает сагу о либеральных надеждах и разочарованиях самой Бразилии, где либерализм фактически повторил в миниатюре бурную испано-американскую историю первых десятилетий независимости. Педру I воображал себя либералом, обладая при этом нравом деспота. Он согласился создать учредительное собрание в 1822 году, но в раздражении закрыл его, когда либералы «слишком серьезно» отнеслись к идее народного суверенитета. На практике Педру стремился править «по милости Божией», а не по воле бразильского народа. Он созвал нескольких советников, чтобы они написали конституцию, которая, как он говорил, насмехаясь над собранием, была бы более либеральной, чем все, что они могли придумать. Но конституция 1824 года предусматривала назначение сената пожизненно