Смотритель - Дмитрий Вересов

Однако, усилием воли отвязавшись от этого желания, он медленно, словно охотник, двинулся будто бы в обход этого странного человека и через пару шагов заметил, что и тот смотрит на него внимательно и даже несколько лукаво. Приблизившись еще на несколько шагов, Павлов почувствовал, что от человека идет тугая волна жара. «Да нет, никакая шуба тут, пожалуй, не нужна», – еще успел он подумать, как человек улыбнулся, показав сразу все тридцать два белых зуба.

– Должно быть, вы и есть Сергей Павлов? – неожиданно не столько спросил, сколько утвердил этот философ, тоже подозрительно смахивавший на лесовика, и, заметив по удивленному виду Павлова, что не ошибся, пояснил: – Ольга мне верно вас описала. Пойдемте… да хоть сюда, – и он ловким движением уселся на перила, под которыми пустело три лестничных проема. Павлову опять не к месту вспомнился огненный вырский петух. – Садитесь же, – любезно пригласил бородач и звонко хлопнул небольшой ручкой по отполированным перилам. – Так вы интересуетесь Щербатским? Но что именно вас интересует? Федор Ипполитович был человеком весьма разносторонним.

Павлов уже растерялся окончательно. В самом деле, что именно хотел он узнать у этого бойкого бодрячка, преподающего в университете? Он, Павлов, еле-еле да и уже давно закончивший всего лишь среднюю школу.

– Да вы ведь, конечно, знаете, Щербатский долго был в Индии и там, вероятно, постиг какую-то особую восточную мудрость… – постарался, как можно определеннее, выразить свой главный интерес Павлов.

Философ вновь не смог сдержать улыбки, но ответил как можно спокойнее:

– Да, он занимался в основном буддийской логикой.

– А чем она отличается от Аристотелевой? – вздохнул Павлов, чувствуя, что разговор снова ускользает не в ту сторону.

– А что вам известно об Аристотелевой логике? – лукаво сузил глаза философ и вместо петуха стал похож на манула.

– В общем… ничего, – откровенно ответил Павлов, не самыми хорошими словами вспоминая Ольгу, сосватавшую ему этого университетского господина. – Я понимаю, трудно рассказывать об отличиях, если я не знаю ни того ни этого. В таком случае, простите, и…

Но на этот раз философ поощрительно улыбнулся:

– А вы сообразительны. Сообразительным, по Аристотелю, является человек, который легко находит средний термин. Видите ли, по Аристотелю, каждое суждение имеет большую посылку, малую посылку и вывод. Например, если я скажу: «Идет туча, значит, будет дождь» – то… – он на мгновение замолчал и косо глянул на Павлова с лукавым интересом кота, почти поймавшего мышь.

– То… то есть – туча означает дождь – это и будет средний термин?

– Вот видите, я же говорю, что вы сообразительны. В буддийской же логике суждение состоит из пяти высказываний. Например, известная русская поговорка «нет дыма без огня» может быть построена следующим образом: на этой горе огонь – раз, ибо там дым – два, нет дыма без огня, сравни кухню – три, и здесь так же – четыре, стало быть, это так – пять. Ведь так, не правда ли?

– Так, – обескураженно согласился Павлов. – Но… так много и так подробно…

– Да, так много и так подробно, потому что выводы нужно делать не только для себя, но и для другого, не правда ли?

– Правда.

– А знание для буддиста – это не наш идеальный предмет, а событие мысли, которое случается во времени. И ум устанавливает связи этих событий и хранит их в памяти. Поэтому всякое знание – это знание именно там, где оно есть, и именно в сопутствии с тем, с чем оно есть.

– Да, да, я понимаю, – Павлов незаметно постарался податься вперед, ибо чувствовал, что уже перестает что-либо понимать, и глубина пролетов под ним становилась настоящей бездной.

– И если кто-то не будет соблюдать все правила построения знания, то может случиться так, что слова не будут сообщать никакого смысла, – будто чувствуя его состояние, с легкой усмешкой продолжал философ, – ведь язык вполне в состоянии выражать то, чего нет.

– Да-да, – вдруг приободрился Павлов. – Например, сейчас нет, а сто лет назад было… – рискнул он сыграть ва-банк, в то же время опасаясь потерять едва забрезжившее понимание.

Сосед тотчас тоже подался вперед, точно повторив его недавнее движение.

– Верно. Но это все-таки есть, если это есть не только для вас, но и еще для кого-то… – Последние слова прозвучали для Павлова как гром, и, словно уловив растерянность собеседника, философ перевел разговор: – Вы читаете по-английски?

– Нет, – истина стремительно улетала вниз, в пролет.

– Жаль, Щербатский все труды писал на английском. Впрочем, недавно у нас вышел небольшой двухтомник его работ на русском. Посмотрите…

– Хорошо, спасибо, непременно, – как за спасительную соломинку, ухватился за это предложение Павлов.

– А вообще, он действительно оказал немалое влияние на Запад. Да вот хотя и неожиданный, но весьма наглядный пример – Владимир Владимирович.

– Но ведь он, как я помню, учился на юридическом, – пробормотал Павлов, у которого уже гудела голова.

Однако философ щедро пропустил его слова мимо ушей:

– Да и всего-то посетил Федора Ипполитовича один раз, еще в Тенишевке, с батюшкой, и сам англоманом был первостатейным с детства – ан нет, проняло, проняло и, главное, запомнилось. И до конца дней, видимо, не отпускало. А в Штатах тем более. Ну, ежели вопросов больше не имеете, не смею вас дальше задерживать. И, будто взмахнув крыльями, человек соскочил с перил и исчез за ближайшим углом. И только рядом с Павловым еще некоторое время стояло тепло, как от остывающей печки.

Глава 17

Маруся долго стояла на крыльце Ярославной, хотя ей не было видно с него ни дороги, ни машины. Да к тому же ни солнца, ни ветра не было и в помине, и не к кому было ей обратить свои тоскующие жалобы.

Спалив си луги, степи,Спалив i князя, i дружину,Спали мене на самот?!Або не грiй i не свiти.Загинув ладо… Я загину…[70] —

все-таки осторожно прошептала она холодному дождю, невесело рассмеялась и зашла в дом. Дом этот то ли из-за своей ветхости, то ли потому, что Маруся так или иначе была в нем все-таки не родной, всегда успевал приобрести нежилой дух даже за пару дней хозяйского отсутствия. Вот и сейчас в нем все выглядело остылым и чуждым, и она еще долго бесцельно тыкалась по углам. И, будучи не в силах отвязаться от пришедшего на ум малороссийского соловья, бормотала Маруся на разных языках начало его завета:

Як умру, то поховайтеМене на могилi,Серед степу широкого,На Вкра нi милiй…[71]

Когда-то давно, когда Маруся была еще совсем маленькой, попалась ей на глаза крошечная синяя книжечка, где этот завет был напечатан на ста различных языках. И это произвело на нее такое впечатление, что она невольно выучила, но не полностью все стихи, а лишь их начала, разумеется, не справившись с японским, ивритом и прочими таинственными алфавитами.

«Ёлгенимлей, асырагъыз сиз мени къабырда…»[72] – механически говорила она, убирая грязную чашку – и затапливая печь: «When I shall die, then bury me…»

Вырин вертелся рядом и все почему-то слишком уж преданно заглядывал ей в глаза. Она накормила его остатками сыра и все глупо твердила и твердила заветные строки: «Kun ma knolen – leposija…»

И появившаяся неведомо откуда мысль о смерти теперь почему-то так и не отставала от нее. Маруся забралась с ногами на кровать. Прижалась к собаке и призналась себе, что эта неуместная мысль на самом деле появилась хотя и неведомо откуда, но точно известно где: под сводами красного паркового грота. И, наверное, не случайно погнал ее оттуда хозяин места! Конечно. Всем известны всяческие спелеологические байки про белых монахов и дам, появляющихся в пещерах. Про сгинувших навсегда искателей счастья, в здешних местах усугубляющиеся еще и якобы оскверненной провалившейся церковью. Но все это были поверхностные лубковые истории, никогда не затрагивавшие большего – глубин души. Но мысль о смерти возникла где-то в подсознании, и даже не в подсознании, а именно в той самой глубине души, куда иногда человек заглянет на мгновение и тут же отведет нескромный и мало что понимающий взгляд. В принципе, Маруся могла бы и вовсе не вспомнить о ней, если бы не эти подвернувшиеся совсем по другому поводу строчки. «Noch main tojt begrot mich, brider…»

«А и правда, иногда сладко помечтать о том, где же окажется твоя могила», – с замиранием сердца подумала она. Вот и человек, прославивший этот парк, например, можно сказать, всю жизнь мечтал о здешних краях, как о некоей сказочной стране, в которой, наконец, он мог бы упокоить не только плоть, но и дух. Не о лиловом Петербурге мечтал и не о швейцарских горах, а о дебрях со всякой аксаково-тургеневской дичью. И, разумеется, не домечтался. Точно так же, как и другой его последователь так и не пришел умирать на Васильевский остров.

Возможно, потому, что для мечты настоящей, а не условно-поэтической не было у него какого-то органа, не задавленного блеском рассудка и насмешки. А вот другой, хоть и мечтал куда скромнее – всего лишь о милом пределе, – все ж оказался рядом с отеческими полями и гробами, потому как был плоть от плоти этих полей и гробов. И пепелища его давно проросли жизнью, а бледный огонь первого так и продолжает лизать все оставшееся, и они все горят и не сгорают, хотя при этом и не становятся реальностью. Но, кажется, и этот оказался там, где просил.