Смотритель - Дмитрий Вересов

Время, оценивающее сострадание как этический хлам, не может длиться долго, и за увлечение им раньше или позже приходится расплачиваться. И, быть может, только наличие противовеса, другого берега русской культуры, помогает не только выживать, но и жить. От Достоевского до Пушкина гораздо ближе, чем от Набокова до спасения души.

Откройтесь же, синие ворота!

Глава 16

Внешний мир встретил их затяжным дождем и требовательными звонками мобильного телефона. Не успели они выехать за пределы «русской Швейцарии», как на Павлова навалилась уйма проблем со сложностями на таможне, с продлением срока аренды и даже с увольнением продавщицы Светланы – а от Павлова, надо сказать, никогда никто не уходил по собственному желанию, поскольку такой халявной работы, как у него, в городе было поискать.

– Я же говорила, – улыбнулась Маруся, а Павлов даже внутренне поблагодарил судьбу, поскольку ему совсем не хотелось, чтобы Маруся вот так вот сразу встретила у него в квартире Ольгу. Или наоборот.

Он завез ее домой, и еще с шоссе они услышали возмущенный и требовательный лай Вырина. И пока Маруся целовала и ласкала блудного пса, Павлов с какой-то настороженностью вглядывался в его резкую дворняжью пластику и все пытался заглянуть в хитрые собачьи глаза. Но Вырин, словно нарочно, все время поворачивался к нему спиной или боком и вообще держался с Павловым нагло и пренебрежительно. Да и пахло от пса сейчас совсем не так, а лишь чертополохом и собачьей колючкой, в изобилии украшавшими его буйные клочья.

Павлов долго целовал Марусю на крыльце и обещал вернуться, как только уладит все дела. Это звучало глупо, потому что все дела на самом деле заключались только в них самих и в той странной истории, в какую они попали.

– И все-таки: будь поосторожнее, – шепнула ему напоследок Маруся.

– Да в чем?

– Не знаю. Подумай несколько раз, прежде чем что-то сделать, – или, вернее, прочувствуй. У тебя есть велосипед? – неожиданно перебила она сама себя.

– Есть. На днях купил. А что? Хочешь, я тебе тоже привезу, вместе будем ездить…

Но Маруся посмотрела на него с каким-то страхом:

– То есть ты хочешь сказать, что купил его уже после… всего?

– Ну да, – ответил Павлов, не хотевший рассказывать Марусе о своем опыте с Сирином до тех пор, пока не будет хоть какого-нибудь результата.

– Зачем? Разве тебе мало машины? – Она спросила так требовательно, словно подслушав его намерения.

– Но это ж совсем другое…

– Велосипед, велосипед… – несколько раз протянула Маруся, словно впервые услышала это слово. – Ах, прости, просто уже, должно быть, совсем крыша едет после бессонной ночи. Совсем отвыкла, – с каким-то извиняющимся выражением на лице улыбнулась она и сдунула с губ прилипшую прядку. И было в этом движении столько непонятной прелести, что у Павлова навернулись на глаза слезы. Он наспех обнял ее и побежал к машине.

Гоня «шкоду» сквозь проливной дождь и чувствуя себя в потоке воды совершенно отъединенным от остального мира, он думал о том, что вот это Марусино движение, быть может, результат бесконечного, долгого ряда чувств любви, которые испытывали друг к другу давно умершие и неизвестные ему люди. Что подлинная красота создается только любовью и ничем иным. И что нынешнее худородство, окружающее его со всех сторон, есть только плод соединений опять-таки многих людских поколений, промаявшихся без любви и сходившихся лишь по какой-то идиотской необходимости, расчету и похоти. И разве сам он жил не так? Какое счастье, что у него пока еще нет детей…

Мысли эти были легкими и ясными. Но в то же время и очень мучительными, и Павлов подсознательно даже ждал, чтобы внешний мир вмешался в их течение и повернул на другую тропку. Но водный кокон расхлябавшейся стихии держал его нежно и плотно, почти убаюкивая и давая полную волю подобным рассуждениям.

И вот где-то уже у Поддубья Павлов, совсем не привыкший к такой откровенной обнаженности мысли, усилием воли вынырнул на поверхность глотнуть простого земного воздуха – и сделал то, что хотел сделать еще там, как только увидел вернувшегося Вырина. Он набрал номер Ольгиного мобильника.

Сначала она долго не отвечала, а затем ее «здравствуй» прозвучало как-то нехорошо. Какую-то долю секунды Павлов, не желая поверить в то, что все отчетливей начинал подозревать, все еще пытался списать это на ревность, совсем забыв, что Ольга никогда и никого ни к кому не ревновала.

– Я не хотела тебе звонить, такие вещи лучше говорить глядя в глаза, – наконец, твердо произнесла она. И Павлов подумал, что не зря ее любило столько мужчин – она умела говорить правду. – Ты далеко?

– У Поддубья, короче, перед Гатчиной. Буду через пару часов максимум. Пробки. Не уходи. Если ты еще у меня, конечно.

– В общем, пока ничего страшного. Не переживай. Дело не в… Ладно, до встречи.

Вот так. В общем-то, все уже вполне ясно. Этого хватает. Технические подробности, конечно же, интересны, но уже не принципиальны. Когда же он, собака, сбежал? Всю оставшуюся дорогу до дома Павлов опять путался в подсчетах, расчетах и соображениях, которые казались до того безумными со стороны, что у него по-настоящему заболела голова. По дороге он заехал в магазин и купил бутылку некогда в юности понравившегося ему армянского коньяка «Ной».

* * *

Ольга встретила его, демонстративно держа в руках поводок с пристегнутым ошейником.

– Вывернулся, как мокрая выдра. Хо-хо, – Ольга весьма похоже изобразила смешок выдры, когда та бывает чем-то недовольна. – И все. Я ничего не успела сделать.

– Да успокойся. С ним ничего не должно случиться, не в первый раз. Когда он удрал?

– Сразу же, как ты уехал. Я подождала с полчаса, чтоб он успокоился, и пошла к ТЮЗу. И ведь, скотина, вывернулся не в парке, а прямо на переходе. За машины, за машины. Они гудят, я ору – и нет собаки.

– Ясно, – хмуро ответил Павлов и, чтобы Ольга не отнесла этой его нахмуренности к себе, улыбнулся. – Сядем, выпьем.

Они уселись под телефоном-автоматом, и Павлов впервые заметил, что и Ольга, и его бывшая жена, и еще многие, и даже Маруся – все чем-то неуловимо похожи: то ли худобой, то ли рожью волос. И только Тата, смуглая нездешняя Тата была совсем другой. Впрочем, мечте и положено быть другой, ни на что близкое не похожей.

– Слушай, а ты знаешь что-нибудь про некоего Щербатского?

Ольга медленно выцедила рюмку:

– Федора Ипполитовича? Все приличные люди знают.

– Ну, я же не отношусь к этой категории, так что колись.

– У тебя появились неожиданные интересы. Зачем тебе эта старина?

– Очень нужно, правда.

– Востоковед, индолог, тибетолог. Спец по индийской поэтике, философии буддизма и эпиграфике. Еще, кажется, баловался археологией, что ли. Работал в нашем универе вместе с академиком Ольденбургом, одним из первых получил академика при Советах, в Европе благодаря ему, можно сказать, открыли для себя другую Индию. Он лет двадцать жил на Востоке. В Индии лекции на санскрите читал. Труды в основном по индийской логике.

– Мне бы больше про Индию.

– Собрался? Оригинал! Ехать в Индию по Щербатскому – класс. Я всегда говорила, что в тебе, Павлов, что-то есть!

– Вынужден тебя разочаровать – не собираюсь я ни в какую Индию. Но ведь, если человек двадцать лет прожил в Индии, то он неминуемо должен был обучиться и всяким разным их штучкам, вроде йоги, астрала, ну, там, в пещере сто лет без воды и пищи…

– Да брось ты весь этот бред, это же внешнее. Но если тебя все это действительно так интересует, сходи к одному человеку на философский. Он тебе мозги быстро вправит.

Разузнав поподробней про столь нужного ему человека, Павлов быстро сменил тему, и они допили коньяк, намеренно болтая об ерунде. Но на прощание Ольга словно нехотя сказала:

– Тебя не туда тащит, Павлов. Яхта, веселый бизнес, девки, книги хорошие – это да, твое. Но какого черта ты лезешь в то, чем надо заниматься с детства? То есть просто-напросто быть другим человеком? Знаешь, сколько народу свернуло себе на этом шеи?

– В переносном, конечно, смысле? – ухмыльнулся Павлов.

– Да нет, в прямом. Что с псом-то будешь делать?

– Ждать.

– В универ сходи, – и Ольга, как всегда, не прощаясь, выскользнула за дверь.

* * *

Павлов подходил к обшарпанному желто-белому античному зданию с какой-то вдруг непонятно откуда взявшейся неловкостью и неприятным самоуничижением. Все-таки когда-то он считал юношей, учившихся здесь, особенными, почти кастой. И хотя давно уже понял всю ложность и даже нечестность этого представления, все же начинал ступать все медленнее и осторожнее. Поднявшись направо, он, не любя лишние расспросы, долго лазал по кабинетам, пока на повороте не замер от неожиданности. В первое мгновение ему показалось, что время играет с ним шутку: в десяти метрах от него стоял рождественский старикан, только лет на двадцать моложе. Седая бородка здесь коротко курчавилась смолью, серые глаза тоже были еще черными, но фигура, пластика, дух – обмануться было невозможно! Да, сейчас бы ему красную шубу, а не спустя столько лет! Павлов даже зажмурился от реальности видения и сочного сочетания черного и алого. И совсем уже не к месту ему вдруг припомнился черный плащ с кровавым подбоем. Еще несколько секунд Павлов боролся с желанием подойти и сказать что-нибудь вроде пароля, например «Гумберт Гумберт»,[69] и услышать в ответ, например, «Ортега-и-Гассет».