Смотритель - Дмитрий Вересов

– Это эпилобия, ну, иван-чай с патокой и ромом. Раньше на него бабочек ловили…

– А теперь, значит, человеков, – уверенно закончила Маруся.

– Зачем мне вас ловить, помилуйте, когда вы сами сюда пришли! Да и туда, в общем-то, тоже… – Но тут вдруг где-то на тракте призывно засигналила машина. – Вот незадача. Маруся – вас ведь так, если не ошибаюсь, зовут? Там машина с яйцом приехала. У нас ведь, несмотря на двадцать первый век, в магазине не купишь. У меня вот и велосипед наготове. Вы тут посидите. Полчаса буквально, а то и меньше. Я только съезжу, возьму и тотчас обратно. Вот вам пока для развлечения, – уже уходя, сунул он Марусе какой-то альбом, а потом как-то странно замахал руками, сделавшись от этого похожим на бьющееся в окне крупное насекомое, и мгновенно исчез, будто действительно нашел третий выход.

Глава 18

Совершенно не сомневаясь в том, что Тенишевка – это какая-нибудь очередная усадьба, которые вдруг стали играть для него такую странную роль, Павлов пустился в новое путешествие – на этот раз «верхом на мыши». Он вообще очень любил этих маленьких милых животных, тысячами гибнувших не только под ножом науки, но и от рук глупых людей, не способных видеть красоту ни в каком другом живом существе, только в отдельных представителях себе подобных. Поэтому он трепетно относился не только к жуликоватым обитателям своей «Гуньки» и лестниц, но и к инструменту. Некая Тенишевка нашлась в Оренбургской губернии, потом наскреблась еще пара-тройка, но ни о каком ученом при этом речи не шло. Звонить Ольге было уже неприлично. Честно говоря, Павлов устал. Постоянно жить в какой-то неверной туманной атмосфере недоговоренностей, намеков, видений. То и дело выпутываться из каких-то непонятых коллизий непривычному человеку трудно, тем более, если не можешь толком понять даже половины происходящего. Он в который уже раз удивился, почему это выпало именно ему, и так же в который раз пришел к одному и тому же выводу, что теперь должен добиться правды во что бы то ни стало. Потому что только после этого он сможет, наконец, успокоиться. Да и это следовало сделать хотя бы ради Маруси – или, скажем по-другому, – в благодарность за ее появление.

Впрочем, едва только он отрывался от ее жарких рук и оказывался не в продуваемом всеми ветрами Бекове, а в городе, ему все чаще и настойчивей начинало чудиться, будто и она вовсе не одетая плотью и согретая кровью живая женщина, а точно такой же морок, как и все остальное. От такой мысли сжималось его сердце и скрипели зубы, но избавиться от этого тревожного состояния теперь было можно только одним-единственным способом – снова взяв Марусю за руки. Однако самое удивительное во всей этой истории заключалось в том, почему несмотря ни на что Павлов не делает этого, почему медлит. Занимается какими-то глупыми изысканиями и все как будто чего-то ждет. Вообще, это «как будто» стало слишком часто присутствовать в его мыслях и даже чувствах. И это придавало его нынешнему существованию дополнительную зыбкость и условность.

Павлов ласково погладил пальцами зря потрудившуюся мышку и скосил глаза на Сирина. Пес, появившийся только к самой ночи после его возвращения из монастыря, на этот раз оказался без всяких ссадин, но почему-то с сильно натертой шеей. Можно было подумать, будто пса держали на привязи. Павлов долго смотрел в его медовые глаза, искренно надеясь увидеть там хотя бы какой-то ответ, но пес принялся блаженно щуриться, выгибаться, как будто он котенок, и изображать наслаждение, доходящее до идиотизма. И все последующее время он сразу же прибегал к этому способу, едва только Павлов начинал его гладить. Таким образом, между ними установились некие странные отношения. Не то жертвы и охотника, хотя неизвестно, кому какая роль принадлежала на самом деле. Не то соперников, не то заговорщиков.

И сейчас Павлов обернулся на водную кровать не случайно. Все это время, пока он искал потерявшуюся во времени и пространстве Тенишевку, он ощущал на себе пристальный взгляд Сирина, изображавшего сладкую собачью дрему после сытной трапезы.

– Ну и что? – полувопросом-полуприговором обратился к нему Павлов. Пес застучал мощным хвостом. – И где же она, эта таинственная Тенишевка? – Сирин до взвизга открыл в зевке розовую пасть, и в глазах его Павлов вдруг увидел притушенный смех. Он неожиданно взбесился и рывком стянул Сирина с постели. – А если я тебя сам вышвырну. А?! – На какое-то мгновение Павлову вдруг показалось, что, избавившись от собаки, он вновь вернется в ту «доостровную» жизнь, где все будет ясно, понятно и спокойно. Но уже в следующее мгновение он не только понял, что приступы его необъяснимой тоски с тех пор исчезли, но и ужаснулся тому, что прошлая жизнь вдруг и в самом деле может вернуться. Более того – испугался этому.

Сирин же, как ни в чем не бывало, потянулся сам и потянул его в коридор – гулять.

* * *

Они долго катались по городу, то есть катался Павлов, а Сирин исправно таскал его, как рикша, на поводу. Правда, один раз пес не рассчитал и, проскочив спокойно сам перед каким-то фургоном, едва не угробил своего хозяина. Павлова задело не сильно, но швырнуло порядочно, и после этого он отвязал поводок от рамы. Пес, однако, к его немалому удивлению, никуда не рванул, а скромно и воспитанно побежал далее рядом и чуть впереди велосипеда. И Павлов, на всякий случай не сводивший с него глаз, вдруг обнаружил, что они едут почему-то уже по Караванной. Сирин же как-то вожделенно и тоскливо, подсекая велосипед, все забирает вправо к мосту. Мелькнули каменные лошадиные головы, выпрастывающиеся из круглой стены, затем пахнуло пронзительным запахом фонтанной воды, и вот они уже резво покатили по Хамовой.[75] Пес трусил уверенно и неожиданно нагло присел на газончике прямо перед Театральной академией. Делал он это свое обычное дело с каким-то победным торжеством и высокомерием, после чего закидал вход в академию комьями земли. Один из них попал прямо в лицо выходящему длинноволосому парню. Тот сначала выругался, но потом, увидев и поняв откуда и чем в него попало, вдруг громко расхохотался. – Видно, не только нашего брата достало это заведение! – Услышав такое, Павлов тоже вспомнил, как его одноклассник, в свое время изрядно потрепанный школой, стал регулярно выводить свою собаку гадить в школьный двор. И как выяснилось, таких мстителей оказалось немало. Они радовались друг другу, смачно поощряли питомцев и уходили оттуда совершенно счастливыми. Парень же тем временем уже говорил подошедшему приятелю: – …Еще и ВВ писал, что Тенишевка ничем не отличалась от прочих школ мира, и гадостей в ней было не меньше, чем сейчас у нас.

– Если не больше! – подхватил приятель, и они, посмеиваясь, скрылись в соседнем погребке.

Вот так вот! Далекое неведомое поместье оказалось всего-навсего училищем. Впрочем, в Петербурге порой случаются вещи и похлеще.

Павлов тоже рассмеялся: но над собой. И, главное, над тем, как его Сирин, вполне оправдывая свою кличку, красиво мстил надоевшему еще в далекой юности учебному заведению. Он расцеловал пса в нос, и они помчались домой.

* * *

Все дальнейшее уже не составляло проблемы. Верная мышка быстро принесла Павлова в заброшенное имение.

Лютка стояла на древних новгородских землях, через которые волнами катились шведы, крестоносцы, поляки, литвины, и земля ее густо была напитана русской кровью вкупе со вражеской. Кровь эта с веками прорастала мощными борами, но порой выкидывала коленца и выдавала что-нибудь далекое, вроде дамасских роз или пиний Кампаньи. И речонка с больным именем Язвинка послушно несла лепестки и опавшие иглы своему феодалу – Оредежи, разливаясь и затопляя все кругом. Подполковники и контр-адмиралы, статские и тайные советники ничего не могли сделать ни со своеобразной растительностью, ни с капризной речкой, пока в конце века девятнадцатого Лютка не попала в руки Щербатского. И он не стал спорить, а, следуя тайной свободе востока, попытался обернуть странности места себе на пользу. Из необычных деревьев он сделал прекрасный пейзажный парк, перед домом разбил сквер, поставив экзотические пинии и туи стражами genius loci, а своенравную Язвинку усмирил запрудой. И Лютка неохотно и не сразу, но сдалась, превратившись в заурядное северное поместье. Дольше всех сопротивлялась Язвинка, для чего даже пришлось поставить над запрудой каменный крест, а чуть подальше устроить часовню, обманно скрытую белой сиренью. Но даже и профессор, проживший в академических коридорах и тибетских горах большую часть жизни, все же порой ночами просыпался от странного ощущения не то вечности, не то сиюминутности бытия. И тогда тени, чертимые тонкими ветвями пиний по лугам, заросшим ангеликой, составляли причудливые сети восточной логики, в которых путались кузнечики и многие умы. А в скромном шале, отделенном от дома и мира стеной яблонь и тысячелетий, варился напиток богов духа, пробовать который непосвященным совсем не рекомендовалось, ибо было даже опасно…