Смотритель - Дмитрий Вересов

Конечно, он жил среди памятников и дворцов, в городе-музее, но это была всего лишь данность, совсем ничего не менявшая и давно уже ни о чем особенном не говорившая. А потому, стоило ли и вообще задумываться о прошлом, если и настоящее-то порой смутно и неуловимо. Что было, то было, те события и люди давно умерли, как однажды умрет и он, и события его жизни точно так же не будут никому интересны. Честно говоря, это вполне справедливо, поскольку никому они не интересны и не нужны даже теперь. Жизнь складывается вовсе не из всей этой ежедневной суеты, а лишь из реальных достижений. Прошлое же любопытно лишь специалистам, которых Павлов, кстати говоря, привык считать людьми весьма странными или же неудачникам – по-модному говоря, «лузерам», – как спасение и оправдание их нынешней никчемности.

Однако вчерашний ночной разговор с Марусей неожиданно открыл перед ним бездну, в которой, как ни странно, чувствовался значительный привкус зависти. Кажется, поначалу они были вполне в равных условиях. Причем у него возможностей для фантазий с учетом знакомства с большинством европейских стран, было как будто бы даже больше. И вот он видит нечто прекрасное, но вполне реальное, а она… Ей открывается гораздо более глубокое, тонкое. И к тому же она еще и понимает во всем происходящем гораздо больше, чем он. Павлов давно приучил себя никому и ничему не завидовать, всегда помня, что зависть есть признание своего поражения. А поскольку он был совсем не честолюбив, выполнять это правило, скоро ставшее второй натурой, оказалось совсем несложно и даже приятно. А комфорт Павлов любил. И психологический – тем более.

Но самое же странное в нынешней ситуации заключалось в том, что Маруся, при всей его зависти к ее ощущениям и пониманию, которых он был лишен, все же несла в себе то же самое чувство комфорта. Находиться с ней было естественно, легко и приятно. Как дышать после грозы где-нибудь на лесной опушке.

И в принципе можно было бы махнуть на все тайны и загадки рукой, наезжать к ней время от времени, говорить обо всем и любить ее поджарое огненное тело, пахнущее диким зверем и крепким кофе. Но Павлов был слишком мужчиной. Слишком горожанином и слишком современным. А значит, и слишком сиюминутным для того, чтобы просто позволить себе отдаться течению жизни, не рассуждая, а лишь ощущая это течение. И потому за всей этой историей ему необходимо было обнаружить что-то или кого-то… В общем, докопаться до истины было ему просто необходимо. Хотя бы только для того, чтобы спокойно приезжать в это Беково и счастливо целовать сухие маленькие ступни в ссадинах и цыпках…

Собака – остров – музейный старик. Одной ли цепи эти звенья или совершенно разные? Но если разные – то каких цепей? «Хорошо еще, что Сирин молчит», – вдруг подумал Павлов, снова вспомнив, какие странные, на грани реальности, разговоры вели с ним и Тата, и Сев Севыч. Он не видел во всех их словах ни грана настоящей жизни. Но зато в них явно мерцал отсвет чего-то забытого, нежного, настоящего…

Тату теперь уже вряд ли еще раз увидишь. А от Сев Севыча тоже много не добьешься, как показал последний разговор. Полное отсутствие существенности, фактов, за которые можно было бы зацепиться и которые можно было бы раскрутить, окончательно лишали почвы любые рассуждения. Оставался еще Сирин. Его загадочное появление и таинственные исчезновения. И вот теперь еще одно главное – его запах, совершенно совпадающий с запахом Марусиного пса.

Значит, Сирина надо как-то выследить.

В глубине души считая, что затея эта не только совершенно невозможная, но еще и способная принести нечто нехорошее, Павлов к вечеру все же отправился за велосипедом. В ближайшем «Веломире» он купил средненький, за десять тысяч «Атом», «апгрейдил» его и себя еще на столько же и решил немедленно опробовать свои новые возможности.

Сирин спокойно прогулял весь вечер привязанный к раме, никуда не рвался и никаких фокусов не выкидывал. Павлов нарочно стаскал его даже к дому на Морской,[63] все еще внушительному и надменному. Но и тут пес так же надменно проигнорировал даже росшие рядом весьма удобные липки. Впрочем, подобное равнодушие лишь еще больше насторожило Павлова, и он решил отныне гулять с Сириным только таким образом, ни на секунду не отпуская с поводка, накрепко привязанного к раме велосипеда.

* * *

Прошло несколько дней, и тоска по Марусе овладевала Павловым все сильнее. Или это была тоска по разгадке тайны? Он уже не мог различить их. И вообще за эти дни в сознании у него все перепуталось: прошлое и настоящее, Тата и Маруся, Сирин и Вырин, работа и то странное состояние, в которое он впадал, возвращаясь домой и падая в кресло. Ему все чаще казалось, что он не живет, а плавает в каком-то ватном тумане. Во всепоглощающем тумане, скрывающем маленький, беспомощный, как едва-едва родившийся, островок. Или, скорее, лишь пробивающийся к жизни, к реальному миру, росток. А сам себе при этом он представлялся расколотым на какие-то отдельные куски, никак не собирающиеся в целое. И еще почему-то Каем, замерзающим в ледяных чертогах, будучи не в силах собрать из осколков нужное слово. Он отключил телефон и мобильник, потом, задыхаясь от внутреннего молчания, включил. Но все эти внешние, раньше так помогавшие ему во время приступов тоски меры, теперь оказались совсем бессильными. Где-то там, в дождях и начавших желтеть березах, ждала и мучилась от непонимания Маруся – по крайней мере, ему хотелось так думать. Но Павлову страстно хотелось появиться там лишь после того, как ему удастся добыть еще хотя бы какой-то информации. Однако противный самодовольный пес и ухом не шевелил, чтобы пуститься в новое путешествие. Наконец, утром четвертого дня Павлов, уже собираясь выходить, чтобы попытаться развеяться хотя бы однодневным плаванием на «Гуньке», вдруг услышал из невыключаемого теперь радио, что в каком-то монастыре появилась чудотворная икона. Название монастыря он не то чтобы забыл или не расслышал, просто, разумеется, оно ничего ему не говорило. Как, собственно, и само понятие – чудотворная икона. Павлов относился к любой религии уважительно, но равнодушно. Тем не менее сейчас он вдруг подумал, что вместо прогулки на яхте можно было бы прогуляться туда. Разницы для него в принципе не было.

Недолго думая, Павлов тут же позвонил на радио и узнал, что монастырь, словно по гримасе судьбы, находится как раз недалеко от тех мест, к которым он так рвался все последнее время. Неужели это не совпадение, а еще одно звено? Только религии ему теперь и не хватало! Впрочем, закрытый для прошлого и религии Павлов оказался, как ни странно, вполне открыт для всякого рода мистики.

Поколебавшись еще несколько минут под ленивоприщуренным взглядом Сирина, он набрал номер Ольги и, ничего ей не объясняя, лишь попросил ее посидеть с собакой и через час выскочил из квартиры, мучимый виной, надеждой, насмешкой над собой и вообще – с убеждением, что ему пора бы попить какого-нибудь хорошего лекарства.

* * *

Через час бешеной езды Павлов остановил машину у Бекова. Однако Марусин дом встретил его запертой дверью и так и не убранными осколками от линзы на пороге. Они весело переливались крошечными льдинками и снова напомнили Павлову заведомо бесплодные мучения датского мальчика.[64] «Принц, твою маму, жертва принципов», – пробормотал он и зачем-то аккуратно собрал стеклышки вместе с клочками бурой собачьей шерсти. Потом он обошел близлежащие дома, почему-то не вызывающие своей безжизненностью ни тоски, ни отвращения, а лишь навевающие легкую грусть, какая бывает обычно по отношению к чему-то давно несбывшемуся. Купы старой сирени закрывали половины домов, а на открытых местах ярко зеленел мох. Рассохшиеся ступени крылец тихонько подпевали прохладному ветру, над крышами сновали деловитые птицы, которым не было дела до одинокой человеческой фигуры, а в заброшенных огородах еле слышно попискивали полевки. Павлов присел на первое попавшееся крыльцо и подумал, что, может быть, и ночь с Марусей точно так же привиделась ему, как и вечер с Татой, а может быть, и – вся его жизнь. На самом же деле он просто давным-давно сидит здесь, смотрит на закаты и восходы, весны и осени, на вечный круговорот, в котором нет ни хорошего, ни плохого, и все равно, и все равны. Вывела его из оцепенения большущая бабочка с шелковисто-багряными крыльями, севшая ему прямо на нос. Павлов встряхнулся, как пес, вернулся к Марусиному дому и, написав несколько строчек, сунул бумажку между дверных досок. На нее тут же цепко уселась другая бабочка, замшево-коричневая и неуклюжая. Не оглядываясь более, он побежал к машине. Всю дорогу до монастыря Павлову казалось, что он едет не по Киевскому шоссе, всем известному до выбоин и самых незначительных поворотов, а по какой-то неведомой дороге, на которой то тут, то там стояли то римские каменные сооружения, то кружевные дома, казавшиеся совсем хрупкими рядом с могуществом великолепных сосен. А то вдруг привидится летящая над окружающими холмами богиня славы, ничего не видящая своими слепыми каменными глазами.