Скиф - Николай Коробков

У других господ — сотни рабов, и там людям живется хуже; но у них нет дружбы, и те, которые занимают хорошие должности, держат в подчинении всех остальных и заставляют их повиноваться господам. А если бы они вздумали взбунтоваться, войска и полиция казнят одних, других бросят в тюрьму, а остальным будет еще тяжелее жить…

— Значит, никто из рабов никогда не пробовал бороться за свою свободу? — сказал Орик. — Подумай, ведь если бы таких, как я, собралось хоть пятьдесят человек? Вооружившись только дубинами и топорами, напав на город неожиданно, мы сумели бы прочистить себе дорогу к городским воротам и к свободе. Что же, если бы нас было пятьсот или пять тысяч! А ведь в одном Херсонесе рабов гораздо больше.

— Такие восстания иногда бывали. Конечно, не теперь, а раньше. Должно быть, люди тогда были смелее... Был один хиосец — Дримак; его память чтут многие рабы. Тогда на Хиосе им жилось особенно тяжело. Их обременяли непосильными работами, за малейшую вину убивали и, так как рабы были дешевы, то почти не кормили и оставляли умирать с голоду. Доведенные до последней крайности, рабы стали убегать от своих господ и скрываться в горах; оттуда они толпами нападали на частные владения и грабили их; горная и лесистая природа острова им благоприятствовала.

Хиосцы сами рассказывают, как тогда один раб убежал в горы; он был смел, обладал воинскими способностями и, собрав вокруг себя беглых рабов, образовал отряд, а сам стал во главе его. Против него часто высылались воины, но всякий раз безуспешно. Наконец, Дримак (таково было его имя) послал сказать хиосцам: «Несчастья, причиняемые вам вашими рабами, не прекратятся, как мы знаем от оракула. Слушайте же, оставьте нас в покое, — это будет для вас самое лучшее».

Когда заключен был договор и установлено перемирие, Дримак велел изготовить себе собственные меры, весы и печать. Он показал их хиосцам и сказал: «Все, что я буду брать у вас, я буду мерить и вешать. И когда мне будет достаточно, я положу печать на ваши сараи. Если убегут некоторые из ваших рабов, я буду разбирать их дела, и если они будут иметь законные поводы к неудовольствию против своих господ, я буду оставлять их у себя, а остальных буду возвращать обратно».

С этого времени и рабы стали меньше убегать, так как они опасались его суда. Те, которые были с ним, боялись его еще больше, чем своих господ, и повиновались ему, как военачальнику. Он наказывал за неповиновение и не позволял никому грабить полей или причинять какое-либо зло без его приказания. В дни празднеств он обходил поселения и получал от владельцев вино, животных и другие дары. Если он узнавал, что кто-либо злоумышлял против него, то наказывал жестоко.

Впоследствии Хиосское государство назначило цену за его голову. «Я уже достаточно пожил, — сказал он одному из своих друзей, — ты же молод и в расцвете сил; убей меня, — Ты будешь богат, свободен и счастлив».

Его друг сперва отказался, но потом позволил себя переубедить и отнес хиосцам голову Дримака; однако после этого господа снова сделались жертвой грабежей и неистовств беглых рабов...[68] Дело кончилось тем, что хиосцы собрали сильное войско, большую часть рабов перебили, а остальных казнили жестоко.

Рассказывают, что Дримак часто является в сновидениях многим господам, а рабы приносят ему жертвы, как своему покровителю, и украшают его могилу...

История Дримака произвела большое впечатление на Орика. С Главком он больше об этом не говорил, но старался выказывать ему расположение, помогал в работе и охотно рассказывал о своей степной свободной жизни, о войне и обычаях своего племени.

Он стал проявлять некоторый интерес и к своим товарищам по неволе; он ни с кем не говорил откровенно, но расспрашивал о прежней жизни и иногда показывал приемы обращения с оружием. Все эти рабы были мирные люди, и им никогда не приходилось раньше держать в руках ни меча, ни копья.

Прошла весна, лето и осень. Снова наступило холодное время года. Дождь лил целыми днями. По ночам иногда выпадал снег. Холодный промозглый ветер дул с севера.

XII

В бараке, где жили рабы, стояла маленькая дымная печь, топившаяся по вечерам, когда люди возвращались с работы. Горькая, едкая гарь висела в воздухе, сизыми слоистыми полосками расплывалась по углам, оседая у холодных стен, покрытых налетом копоти. Спали вповалку, на полу, на широких дощатых нарах. Сквозь истертые соломенные тюфяки и дырявые покрывала холод, постепенно пробиравшийся в помещение, проникал в тело и заставлял людей ежиться, жаться друг к другу. Утомленные долгой работой они все-таки спали, и утром, еще до света, просыпались застывшие, с помятыми лицами, с красными веками. Дрожа от холода, одевались наскоро и выходили наружу. Застоявшийся воздух казармы, промозглый и сырой, казался более холодным, чем там.

По ночам Орик часто не спал. Он прислушивался к клокочущему храпу, стонам и сонному бормотанию, иногда прерываемому хриплым кашлем, и старался ни о чем не думать.

Но мысли приходили незаметно, подкрадывались, охватывали и подчиняли сознание. Иногда ему казалось, что это сон, — так ярки были возникавшие образы. Но скоро он замечал, что не спит, что это похоже больше на короткую дремоту, тогда он переворачивался, закрывал глаза и снова старался уснуть.

Воспоминания острее заставляли его страдать, но они были и единственной его радостью. Он то мечтал, что былая жизнь вернется, то, не рассуждая, отдавался власти прошлого, жадно вглядывался в проплывавшие перед ним картины.

Иногда он видел себя мальчиком, с толпой сверстников гоняющимся за стреноженными лошадьми, пасущимися среди бесконечного снежного пространства на обширных темных пятнах травы, откопанной ими из-под снега. Он играет в войну, отражая градом снежных комьев нападающих на него товарищей, или на широком куске коры скатывается по блестящему насту с края крутого и длинного оврага...

В обитом толстыми черными войлоками шатре мать вместе с другими женщинами сидит на коврах, шьет и наблюдает за работой девушек, ткущих пестрые ткани. Сухой жар распространяется от очага, заставляет пылать щеки и прыгает по стенам красными отблесками пламени...

Опоя была тогда маленькой девочкой. Ее еще не заставляли работать, и она только училась прясть. Волосы у нее смешно торчали на затылке, и Орик иногда, подкравшись, дергал ее за эти пышные красные завитки. Она вскрикивала и визжала. Случалось, что он колотил ее за это тем сильнее, чем больше она царапалась и кусалась. Потом он вовсе перестал обращать на нее внимание и только во время болезни, когда был ранен туром, заметил, что она выросла и стала красивой девушкой. Ему вспомнилось, как однажды ночью он гонялся за ней вокруг шатра, как она спряталась туда и как потом появился отец...

Где это было и когда? И он ли убежал после этого разговора в степь, чтобы скрыться от Гнура...

Потом война, беспрерывное движение полчищ, среди которых он растворялся, счастливый и гордый сознанием, что он воин, и что у него впереди победы, слава, богатство, невольницы, все, чего может желать человек.

Ему казалось, что он чувствует возбуждающий запах кожаной сбруи, лошадиного и человеческого пота, дыма и бараньих шкур, поднимавшийся над ордами...

Невиданные раньше страны, стычки, легкие победы, преследования и падавшие под ударами меча люди.

Нападение на одинокую покинутую усадьбу, дикая радость разрушения, треск и звон рассыпающихся под топором огромных сосудов, ваз, картин, выложенных мелкими цветными камешками. Погоня за безоружными и беззащитными людьми; женщины, захлестнутые петлей аркана. Наконец, огромный стан вокруг массивных стен и башен вражеского города, стенобитные машины, атака, растущий и рушащийся вал перед городом, огненные стрелы, отрубленные головы пленников, море костров, запах жареного лошадиного мяса и горячей похлебки...

Он вспоминал, как вместе с другими ездил за фуражом, гнал телеги, нагруженные дровами и хворостом, подкладывал на метательные машины облитые смолой пылающие вязанки... Вспоминал черную ночь и бушующий огненный вихрь под стеной, гром таранов и грохот рушащихся стен. Вопли, неистовый натиск и резня на улицах города; бегство, узлы с драгоценностями за спиной, влачащаяся на аркане пленница и другая, которую он приволок в лагерь полузадушенной...

Степи!.. Никогда он не чувствовал так сильно их широты и радости сине-зеленых далей, как после возвращения с войны. Он вернулся в них полноправным господином, славным воином, нагруженным добычей, окруженным рабами.

После дележа ему достались еще рабы и еще драгоценности, ткани, скот и оружие. Пьяный от гордости и торжества, он пил на царском пиру вино из двойного стакана. Он пел, его щеки горели, голова кружилась, он плясал вокруг костра и сидел в кругу царских приближенных.

Потом он отправился раскинуть собственный шатер. Он приказал застлать его коврами, обвешать золотыми сосудами, ожерельями, украсить цветными тканями. Он смотрел на работу невольников, и рабыни на коленях подносили ему вино в драгоценной чаше. Он взял двух невольниц и отправился к шатру отца. И сказал: