Скиф - Николай Коробков

«Клянусь Зевсом, Землею, Солнцем, Девою, богами и богинями олимпийскими и героями, кои владеют городом и землею, и укреплениями херсонаситов: я буду единомыслен относительно благосостояния и свободы города и граждан и не предам ни Херсонеса, ни Керкинетиды, ни Прекрасной Гавани, ни прочих укреплений, ни иных земель, коими херсонаситы владеют или владели, ничего никому — ни эллину, ни варвару, — но буду охранять для народа херсонаситов; я не нарушу народного правления и желающему передать или нарушить не дозволю и не утаю вместе с ним, но заявлю городским дамиургам; и врагом буду злоумышляющему и склоняющему к отпадению Херсонес или Керкинетиду, или Прекрасную Гавань, или укрепления и область херсонаситов; и буду служить дамиургом и членом совета как можно лучше и справедливее для города и граждан; и не передам на словах ничего тайного ни эллину, ни варвару, что может повредить городу; и не дам и не приму ко вреду города и граждан; и не замыслю никакого неправедного деяния против кого-либо из граждан не отпавших; и никому злоумышляющему никакого подобного деяния не дозволю, но заявлю и при суде подам голос по законам; не вступлю в заговор ни против общины херсонаситов, ни против кого-либо из граждан, кто не объявлен врагом народа. Если же я с кем-либо вступил в заговор и если связан какою-либо клятвой по обету, то нарушившему да будет лучше, и мне и моим, а пребывающему — обратное; и если я узнаю о каком-либо заговоре, существующем или составляющемся, то заявлю дамиургам; и хлеба вывозного с равнины не буду продавать и вывозить в другое место с равнины, но (только) в Херсонес, Зевс и Земля, и Солнце, и Дева, и боги олимпийские, пребывающему мне в этом да будет благо и самому, и роду, и моим, а не пребывающему — зло и самому, и роду, и моим, и да не приносит мне плода ни земля, ни море, ни женщины...»[73].

II

К концу зимы Главка назначили садовником в городскую усадьбу. Вскоре, по его просьбе, Орик был переведен туда же.

Хозяин любил Главка, и Орик благодаря его покровительству пользовался значительной свободой. После работы он часто уходил и возвращался поздно. Он сделался более разговорчивым, его мрачность исчезла, и садовнику иногда казалось, что он совершенно примирился со своей участью. Главк все больше привязывался к нему; он любил говорить, и ему нравилось, что Скиф внимательно слушает его рассказы.

Ты знаешь всех эллинских богов, — сказал ему однажды Орик, — но ты никогда не говорил мне о богине-девственнице, которой поклоняются тавроскифы. Когда я проезжал через их землю, я видел принесенные ей жертвы и человеческие головы, насаженные в ее честь на пики. Конечно, вся эта страна принадлежит ей. Знаешь ли ты что-нибудь об этом?

Богиня, о которой ты говоришь, — ответил Главк, — хорошо известна всем нам. Над Тавридой владычествует Артемида — божественная сестра Аполлона, девственная покровительница охоты и радости жизни. Но скифы смешивают ее также с Ифигенией, дочерью Агамемнона, сестрой Ореста. Я уже рассказывал тебе о ней. Согласно прорицанию Калхаса, она должна была быть принесена в жертву богине, чтобы отвратить ее гнев от ахейцев, собравшихся в поход против Трои. Был уже занесен над нею жертвенный нож, когда она вдруг исчезла, окутанная облаком, и была чудесно перенесена в Тавриду. Здесь сделалась она верховной жрицей богини, служила в храме, сооруженном скифами, и должна была приносить в жертву иностранцев, случайно вышедших на эти берега. Потом она, при помощи Ореста, под покровительством богини Афины, бежала в Элладу. Теперь скифы, как и Артемиде, приносят ей жертвы и считают покровительницей полуострова.

— Которой же из них поклоняются тавры? — спросил Орик. — Одна из них, конечно, ваша, эллинская богиня, другая покровительствует им. У тавров и у эллинов не может быть одно и то же божество. Ведь оба эти народа постоянно воюют, значит и боги их должны находиться во вражде между собою.

Дать точный ответ Главк не мог. Он думал, что тавры тоже поклоняются Артемиде, но что они напрасно считают ее своей покровительницей. Если они и наносят эллинам поражения, то это только попущение со стороны богов, карающих города за их грехи и недостаточно усердные жертвоприношения.

По обыкновению, Орик не стал спорить. Он как будто хотел спросить еще о чем-то, но промолчал. Снова взялся за мотыгу и, глубоко вонзая ее в землю, стал продолжать работу, вскапывая сухую и плотную почву вокруг фиговых деревьев.

Вечером, когда работы кончились, он отправился в город и по людным еще улицам пошел к храму Артемиды. Он уже хорошо знал Херсонес, но каменные мостовые, каменные стены домов, над которыми виднелась только узкая лента синего неба, по-прежнему казались ему ненавистными. Он не любил проходить здесь и старался избегать тех улиц, где было особенно оживленное движение, потому что во всех проходящих видел своих врагов.

Обогнув центральные кварталы, он пошел переулками и выбрался на площадь. Здесь на высокой каменной террасе поднимался великолепный храм, обращенный фасадом к морю. Площадь была безлюдна; на широких и длинных мраморных ступенях здания сидело несколько человек. В стороне от них девушка, продавщица цветов, собираясь уходить, складывала свой товар в большую высокую корзину.

Храмовая дверь была открыта. Светлая полоса падала внутрь святилища, прорезывая наполняющий его полумрак.

Орик вошел и остановился у входа. После закончившегося богослужения прислужники приводили в порядок большой, тихий, украшенный мраморными пилястрами зал. Один снимал с жертвенника перегоревшие уголья и щипцами перекладывал более крупные головешки, еще дымившиеся синими чадными завитками; другой, вымыв забрызганный кровью пол, стал выметать рассыпанные зерна поджаренного ячменя, разбросанные цветы, венки, смятые и разорванные гирлянды.

Потом они вышли. Воспользовавшись этим, Орик приблизился к жертвеннику и раздвинул тяжелые, слабо покачивавшиеся за ним складки завесы.

Мраморная богиня стояла там, как бы слегка задохнувшаяся от стремительного бега и на минуту замедлившая шаг. Не выпуская лука из руки, она несколько изогнулась, откинув голову, и поправляла соскальзывавшую с плеча короткую одежду, охватившую волнующимися складками прекрасное и гибкое тело. Две дикие собаки, похожие на волков, бежали за ней, и одна из них, прыгая вперед, поднимала морду к руке богини.

Орик смотрел пристально. Опустил завесу, упавшую мягкими складками, и вышел.

Это была эллинская богиня, хотя ей могли бы поклоняться и скифы. Но все-таки это была не она. Это понятно. И Главк, очевидно, говорил правду, что Артемида — только эллинская богиня. Но, конечно, и Ифигения тоже. Он ее видел на стене одного храма, в картине, выложенной из кусочков мелких цветных камней. Она лежала на жертвеннике, протягивая вперед руки, а жрец в длинной одежде стоял рядом, подняв нож над ее обнаженной грудью. Дальше она лежала на спине удивительного животного с длинными изогнутыми рогами.

Но обе они — не скифские богини...

Орик спустился к морю и берегом пошел в сторону, направляясь к глубоко вдававшемуся в воду мысу. Обогнув его, он очутился в маленькой бухте с усыпанным мелким гравием берегом, переходившим в высокий обрывистый амфитеатр. Почти в середине его большой серый камень выдавался из глубокой зеленой ниши, заросшей мелкими жесткими стеблями вьющихся растений и трав. Розовые и белые чашечки вьюнка, уже свернувшиеся на ночь, казались похожими на спрятавшихся под листьями бабочек, и распространяли еле заметный, тонкий, чуть горьковатый аромат. Внимательно Орик осмотрел камень, отошел в сторону, сел и стал припоминать чудесное явление...

Тогда он спустился к берегу с этой же стороны, но остановился у самого мыса. В утреннем голубом свете не было видно горизонта. Небо и море сливались в ясной, сияющей глубокой дали. Маленькие облака, как паруса, медленно плыли в этой синеве, прозрачной, но как будто чуть-чуть затуманенной безграничностью лазурного пространства. Солнца не было видно; оно светило из-за берега, не отражаясь в воде, и давало слабые розовые тени, струившиеся над тихим взморьем.

От этой сияющей шири Орик вдруг ощутил себя как бы наполненным воздухом, бестелесным, способным к полету. Охваченный чувством легкости и радости, он распростер руки, запрокинул голову, и ему показалось, что сейчас он понесется вверх медленно и неудержимо, поплывет в голубой бесконечности, как те медленно исчезающие вдалеке облака.

Вдруг сверкающие водяные колеса прокатились по морю, разбрызгав ослепительное серебро солнечных брызг. Резкие блестящие полосы протянулись за ними в мягкой голубизне. Это дельфины, кувыркаясь, проплыли мимо — дельфины-кони, везущие колесницы подводных божеств. Потом все исчезло. Орик всмотрелся, но поверхность снова сделалась гладкой и ровной; только мелкая частая рябь серебряной чешуей упала на воду, протянувшись дрожащей дорогой к берегу.