Скиф - Николай Коробков

Эксандр начал говорить о городских финансах.

— Херсонес ищет возможности сделать заем. Скоро этот вопрос будет поставлен на народном собрании. Деньги нужны для обороны, и Совет решил дать очень высокие проценты за эту ссуду.

Адриан молчал, задумчиво рассматривая изображенного на каликсе Геракла, сидящего с прялкою в руках у ног Омфалы.

— Не мог ли бы ты подумать об этом деле? — продолжал Эксандр, начиная волноваться. — Тот, кто даст Херсонесу эту ссуду, ничем не рискуя, получит громадную прибыль.

— Хорошо, я подумаю. Но ты напрасно считаешь, что тут нет никакого риска. Ведь у вас запутаны не только финансовые дела.

Адриан быстро и пристально оглядел жреца, тяжело повернулся и, спустив с ложа толстые затекшие ноги, усмехнулся саркастически.

— А заем ведь вам нужен золотом, не платоновской железной монетой?

Потом он стал любезней и, как будто желая загладить свою резкость, сказал:

— У нас еще найдутся возможности поговорить об этом. Я заеду к тебе, как только у меня будет свободное время. Надеюсь, что увижу и твою прекрасную дочь. Передай ей привет от скромного путника, отдыхавшего в твоем доме.

Он поблагодарил Эксандра за гостеприимство и приказал подать лектику.

Провожая его до дверей, жрец спросил:

— Ты ничего не слыхал о бунте среди рабов Люция? Мне говорил об этом архонт.

Адриан пренебрежительно поморщился.

— Да, да. Несколько невольников подготовили побег и убили сторожа. Бежали, кажется, двое или трое, но их всех поймали и казнили после пытки. Были еще какие-то участники преступления. Люций всех их наказал примерно. Но это уже старая история... У меня этого не случилось бы. Мои рабы не осмелятся даже подумать о таких вещах.

XI

В своей новой тюрьме Орик оставался недолго. Через несколько дней его с четырьмя другими рабами отправили в принадлежавшую жрецу пригородную ферму и здесь назначили молоть пшеницу.

Посредине небольшого полутемного сарая, заставленного ларями, помещался огромный жернов; другой, меньших размеров, лежал сверху. Налегая грудью на шест, прикрепленный к этому массивному камню, раб должен был все время ходить по кругу, вращая жернов.

Работа была тяжелая, бесконечно однообразная. Камни скрипели; тонкая мучная пыль поднималась над ними, наполняла воздух и, постепенно оседая, покрывала волосы, лицо, плечи, одежду.

Во избежание побега, Орика приковывали к жернову цепью, и он сидел около него даже в короткие часы отдыха, когда ему приносили миску каши и воду, иногда немного разбавленную вином. На ночь его переводили в общее помещение, где спало еще несколько рабов, а с раннего утра он снова возвращался и начинал работу.

Способность к сопротивление совсем заглохла в нем. Он не думал ни о свободе, ни о рабстве и все делал автоматически. Иногда какие-то воспоминания в нем возникали; тогда он начинал волноваться, становился беспокойным, глаза наливались кровью, и он вдруг приходил в неистовство. В один из таких припадков он своротил жернов, сломал приделанный к нему шест и, не сумев оборвать цепь, сделал попытку задушить себя.

Но такие вспышки делались все реже. Наконец, он стал нести свою работу изо дня в день, погруженный в мертвое, тупое равнодушие. Постоянно двигаясь по кругу, он равномерно переставлял ноги, напирая на шест руками и грудью, напрягаясь, как лошадь, везущая тяжелую кладь. Он всегда смотрел перед собой, почти не мигая, не меняя выражения лица даже тогда, когда начинал кашлять. А это бывало с ним особенно часто по ночам и к вечеру, когда он очень уставал.

Возвращаясь после рабочего дня на ночевку, он бывал так утомлен, что покачивался при ходьбе; потом ложился молча, не прислушиваясь к чужим разговорам, и засыпал, словно проваливался в пропасть.

Товарищи по камере жалели его. Один из них, старый садовник Главк, по ночам, когда Орик стонал и вскрикивал во сне, наклонялся над ним, подсовывал что-нибудь под откинутую голову, клал рядом несколько груш или гроздь винограда.

Сначала Орик как будто совсем не замечал этого, потом иначе стал смотреть на Главка, хотя по-прежнему не вступал с ним ни в какие разговоры. Видимо, он принимал его участие и чувствовал благодарность. Постепенно немая дружба установилась между ними.

Однажды вечером Главк сказал, что будет просить хозяина, чтобы Скифа перевели с должности мукомола в помощники к Главку, на садовые работы. Потом он спросил, обещает ли Скиф не делать попытки к бегству, и, не дождавшись ответа, стал доказывать, что это все равно безнадежно: без денег и без помощи извне всякая такая попытка была бы бессмысленной.

Орик опять ничего не ответил, но выражение его лица Главк истолковал как согласие.

Через несколько дней Скифа вывели на новую работу. В первый раз со времени плена он один, без охраны остался под открытым небом.

Был конец зимы: деревья еще стояли без листьев, но зеленая трава уже виднелась кое-где. День был хмурый, пасмурный. Влажный ветер дул с моря и приносил с собой частые мелкие брызги; дождливый туман то рассеивался, то сгущался.

Работали в винограднике. Главк поднимал с земли закрытые соломой коричневато-красные длинные лозы и привязывал их к вбитым в землю кольям. Орик вместе с другими рабами вскапывал и переворачивал черные пласты жирной и влажной земли, пахнувшей свежо и сильно.

В стороне, за легкой изгородью, виднелся другой виноградник; за ним крутой спуск заворачивал к морю; широкая, гладкая, темная дорога сбегала вниз, пряталась за деревьями, снова поднималась по холму, загибалась широким полукругом и исчезала вдали.

Орик с жадностью вдыхал в себя прохладный бодрящий воздух. Голова у него кружилась, и сердце билось частыми, мелкими ударами, так что он даже задыхался немного. Широкое, неясное чувство, похожее на радость, охватывало его, заставляло поднимать голову и выпрямляться.

Вечером он испытывал приятную усталость и дремоту. Он по-прежнему ни о чем не думал, но чувство облегчения широко расплывалось в нем, и он старался не замечать неясных ощущений, вспыхивавших всякий раз, когда цепь, волочившаяся за его ногами, цеплялась за камни и заставляла его вздрагивать.

Прошло несколько недель. Орик почти привык к своему полусвободному существованию; с него сняли цепи, он мог уходить и оставаться один, когда кончались работы; но чувство радости, первоначально охватившее его, постепенно исчезало, и на месте его снова появлялось равнодушие, иногда переходившее в тревожную и злобную тоску.

Тогда он старался уйти подальше, туда, где можно было ни с кем не встречаться, и подолгу смотрел на убегавшую вдаль дорогу. Крики перелетавших птичьих стай вызывали в нем смутное волнение и желание лететь или бежать; если он не успевал вовремя отогнать этих мыслей, они вдруг оформлялись в представление быстрой скачки по степи, на диком коне, навстречу ветру. Тогда он уже не мог спокойно оставаться на месте — лихорадочно двигался, сжимал кулаки или бросался на землю, охватывал голову руками и начинал выть, раскачиваясь, как от боли.

Опять он сделался мрачным и стал отстраняться от своих товарищей, с которыми успел сблизиться за это время. Прислушиваясь к их разговорам, он незаметно выучился объясняться по-гречески, но по-прежнему чаще всего молчал.

Он слушал охотно только рассказы старого садовника. За время своей молодости тот перебывал у нескольких владельцев; один из них хотел сделать из него секретаря и поэтому отправил в школу учиться.

Главк хорошо знал мифологию, обладал познаниями по греческой истории. Он прочитал немало свитков, и самые разнообразные сведения хранились в его памяти.

Слушая его рассказы о военных подвигах эллинов, о войнах с персами, Орик снова переносился в вольную жизнь, казавшуюся ему теперь такой далекой и счастливой, как будто он сам никогда не жил ей и только очень давно видел во сне то, что раньше было жизнью. Особенно захватывали его рассказы о героической борьбе под стенами Илиона, о славе и победах Ахилла, о падении священного Приамова града. Главк знал наизусть много стихов из Иллиады и Одиссеи, — в самой Греции нигде так не любили этих поэм, как в далеких колониях на берегах Эвксинского Понта; здесь не только каждый гражданин, но и многие рабы чтили воспоминания о великих героях Троянской войны и о певце их славы.

Орик удивлялся, как, зная так хорошо о борьбе и свободе, люди могут жить в рабстве. Он чувствовал презрительную жалость к старику, давно примирившемуся со своей участью и не думавшему о свободе, так как он был рабом по рождению. Однажды Орик спросил Главка, почему рабы, которых везде множество, покорно подчиняются своим господам и не начинают сообща войны против них. Главк некоторое время молчал, потом сказал задумчиво:

— Наш господин не очень богат, у него немного рабов, но между ними: я — эллин, ты — скиф, другие — сирийцы, каллипиды, уроженцы Кипра. Одни — старые, другие — молодые, одни мечтают о свободе, другие привыкли к рабству; ты — воин и думаешь о войне, я — садовник и умею связывать только лозы, рубить только сухие сучья. Ты хочешь вернуться в степи; уроженец Афин думает бежать в Грецию, я и многие другие — большинство — нигде не будем жить лучше, чем здесь.