Семерка - Земовит Щерек

Короче, въехал тогда Пилсудский в Енджеюв, а люди в Царстве[205] не сильно горели пихаться в эту авантюру с независимостью, в связи с чем Пилсудский был разозлен и разочарован, впрочем, до конца жизни он терпеть не мог Конгресувки, Привислянии. Ну а потом, после смерти, ему устроили номер: упаковали на железнодорожный лафет и гордо, через всю эту ненавидимую им, тривиальную Привислянию провезли, через самый центр дырки от бублика, через польскую пустоту, по Семерке через Радом, Кельце, Енджеюв, Мехув — и в Краков. Он лежал на том лафете и был, похоже, вдвойне мертв. Хорошо еще, что сердце его в том Вильно захоронили, той совершенно иной Польше, той самой, которая сейчас является совершенно иным светом, и даже если и польским, то польским совершенно иной польскостью.

А ты был в депрессии и голодным.

Ты пер через черный, безнадежный енджеювский рынок, размышлял о Пилсудском и проходил магазин с названием «Свежинка», со здания которого штукатурка облазила, оставляя гнойную рану, и из витрины которого грохотала сельским техно многократно повторенная надпись ЦЕНОВЫЙ ШОК, ЦЕНОВЫЙ ШОК, ЦЕНОВЫЙ ШОК, ЦЕНОВЫЙ ШОК; ты проходил мимо здоровенных, несколькометровых фотографий копченостей на прилавке мясного отдела, шел мимо рядов пугающих безголовых манекенов, выставленных, как будто на позор, одетых в дешевые китайские тряпки, скованных один с другим — словно рабы на плантациях — цепями, чтобы никто их не спиздил. Ты видел прижавшуюся к стенке рушащегося дома деревянную будку по продаже овощей с надписью ЧЕТЫРЕСТА МИЛЛИОНОВ, причем, абсолютно непонятно и не известно было: ЧЕТЫРЕСТА МИЛЛИОНОВ чего, зато сверху, к крыше овощной лавки была прикреплена крупная надпись ДЕРЕВЕНСКИЕ ЯЙЦА. Чуть далее на красном биллборде какая-то киска дудлила кока-колу с таким рвением, что было похоже на то, что ее гортань вот-вот лопнет и кока-кола Ниагарой выплеснется из разорванной шеи.

И вот тут ты увидал кебаб[206] с названием «Кебаб Пирамид-Синдбад». Из его крупных окон лился оранжевый свет: он отражался от оранжевых кафельных плиток внутри, от оранжевых столиков и стульев, от фотографий пирамид, верблюдов и всего того, что среднестатистический поляк обязан ассоциировать с востоком. Только, Боже упаси, не с Аль-Каидой — именно потому, догадывался ты, в названии заведения перед словом «Кебаб» убрали буквочки «аль», следы которых на вывеске до сих пор оставались. К тому же — чтобы увеличить, показалось тебе, прозападную верность, в баре висели плакаты американских фильмов. Сплошние «роад муви»: «Исчезающая точка» или «Конвой».

Внутри заведения сидело несколько типов. И сидели они там не так, как обычно сидят в обычном заведении, где подают кебаб, но будто в банальной пивной или ресторане. Пили пиво, потому что в этом кебабе пиво имелось, и ели, вы догадались, кебабы — некоторые на тонком лаваше, другие на толстом. Те, что ели на тонком, трудолюбиво кусали и пережевывали, и по подбородкам их стекали капли Двух Соусов, белого и красного, мягкого и острого: по подбородкам, пальцам и столам. Другие элегантно выклевывали мясо пластмассовыми вилочками.

У тебя болела голова, и вообще ты чувствовал усталость. За оранжевой стойкой стоял смуглый тип в оранжевом костюме. На голове у него была феска с названием заведения, еще с некошерными «аль».

— Добрый, — сказал ты ему замученным голосом.

— Добри. Циго подать?

— Пиво. И кебаб.

— Гавязи, куряци?

— Говяжий.

— Остри, мягки?

— Остри.

— А пиво: басое, малое?

— Басое.

— Вот видите, — покачал головой смуглый типчик. — Пан считает, будто я не знаю, когда меня передразнивают. А я знаю.

— Просю просения.

— Позалуста. А знаете, — сказал он уже на нормальном польском языке, — лично я просто подкалываю людей, которых вижу первый раз в жизни. Лично я, уважаемый, родился в Алжире, потому что отец работал там по контракту, там познакомился с моей мамой, так что с пятнадцати лет живу в Енджеюве.

— Ага, — сказал ты.

— Эй, Абдель! — крикнул один из тех, что сидел при пиве, кто жевал или клевал. — Там что, этот тип к тебе приебывается?

— Да вы чего, — усмехнулся Абдель. — Это я к нему приебываюсь.

Мужики громогласно засмеялись, так, что столики задрожали в резонансе.

— Присазывайси, пан, кде хоцишь, — сказал Абдель. — Кебаб щас будет.

Ты уселся в двух столиках от парней. Тот, кто кричал Абделю, тонконосый, тонкоухий и вообще, какой то весь тонкорожий словно гончая, повернулся к тебе.

— Это наш араб, — сообщил он. — Мы, городские, его крышуем. Так что — его не трогай.

Ты отдал ему салют пивом.

— Спокуха, Арек, — сказал Абдель. — Говорю тебе, все нормалек.

— Ну! — Арек тяжеловато, хотя и был весьма тонким и худым, поднялся и подошел к Абделю. — Ну! Давай пять! Ежели чего, ты знаешь!

Абдель, усмехаясь какой-то странной усмешкой мумии, хлопнул свою ладонь по его. Арек вернулся на место, смешно крутя задом, что, похоже, должно было означать задиристый шаг.

Ты пил пиво и слушал, о чем говорят местные.

— Так вот, — говорил один из них, чернявый, темнокожий, практически такой же смуглый, как и Абдель, но в его лице было нечто настолько местное, что прямо свербело, — понимаете, Междуморье[207]. Только вот с кем? Ведь сами мы с русскими не справимся, хоть усрись. Политическая зрелость заставляет признаться в этом.

— А с кем ты хочешь Междуморье желать? — спрашивал полноватый парень в кожаной куртке с меховой подстежкой. — Только не с чехами, потому что они — пиздюки. Со словаками — нет, им бы только покой. С украинцами — нет, потому что они ведь УПА, и вообще, они и так русские. С Литвой — нет, сам понимаешь, поляки на Виленщине, опять же, у них и глядеть не на что. Так чего, с белорусами?

— А с немцами не можем? — хотел получить ответ Арек. — Не можем, нет? Ну, не то, чтобы я немцев так уж любил. Но, все таки…

— Междуморье как раз и направлено против Германии и России, — терпеливо пояснил ему смуглый. — А ты, Томек, как считаешь? — обратился он к полному. — Как раз мы должны с ними всеми. А еще с Венгрией и Румынией…

— С Румынией! — схватился за голову Томек. — Арек, ну скажи ему. С Румынией! Скажи еще: с Сомали!

— Не, Гжесек, а фактически, — Арек выглядел обеспокоенным. — Как это, с Румынией?

— А нормально, — вмешался в беседу сидящий в сторонке великан, что ел кебаб на толстом лаваше, но без вилки; в свою громадную пасть он закладывал его словно бутербродик. — Все нормально, только надо это все соответсвующим макаром разыграть. Все это будет называться Короной Речи Посполитой. Имеется такой секретный план.

— У кого имеется секретный план? — не понял Арек.

— У Польши имеется секретный план, — терпеливо пояснил великан.

— То есть, заговор? — допытывался Арек.

— Ну, — великан откусил и пережевывал кусок своего кебаба, — ну, скажем, что заговор. Так что?

— А ничего, — отрезал Арек. — Не, оно немного странно, потому что тайные заговоры, оно, скорее, против Польши всегда были, так что я впервые слышу, чтобы у Польши имелся тайный заговор против кого-то. Но это хорошо, хорошо.

Все замолкли и уставились на полицейского, который потерянно стоял за окном и выглядел так, будто ему нечего было с собой сделать и куда пойти. В конце концов, он пошел направо и исчез из поля зрения. Но через минуту вновь появился в окне, наверняка идя в правую сторону.

— Эх, — сказал Арек. — А вот представьте себе, как было бы клёво, если бы разборов Польши не было. Польша — от моря до моря. На Черное море в палатках бы ездили.

— Или, если бы Станислав Тыминьский[208] выиграл выборы в 1991 году, — размечтался Гжесек. — Сильное государство, независимое. Природные ресурсы остаются в Польше, банки — только польские, все — польское. Компьютеры — польские, автомобили — польские, вооруженные силы.

— И атомное оружие наверняка бы было, — прибавил Томек, — иначе, а как же еще в такой ммм… геополитической ситуации обеспечить себе безопасность.

— Польское атомное оружие, — легко согласился Гжесек. — Ну конечно. Что еще польское?

— А все, — ответил Томек. — Польские супермаркеты, польский интернет, то есть, польская версия интернета…

— …польнет, — подсказал Гжесек.

— …ага, польнет, а кроме того, польские смартфоны, и вообще — все польское. Польская Польша.

— Но, подожди, — задумался Арек, — а не было бы все это копией?

— Копией чего? — даже разозлился немного Гжесек.

— Ну… Я хочу сказать… ведь все эти вещи придумали не в Польше. А вот разве придумали бы их в Польше?

— Ты чего, курва, хочешь сказать? — Гжесек все больше злился. — Ты чего, курва, сегодня такой, того?…

— Не, ну чего… — смутился Арек. — Я чего…