Семерка - Земовит Щерек

— Из них. Но еще я и поляк.

— И как это проявляется? Бытие поляком?

— Мне нравится быть тут, — ответил он, подумав.

— Но не жить.

— А почему, собственно?

— Это ты меня, — рассмеялся ты, — спрашиваешь?

— А почему ты тогда не советуешь перебраться сюда?

— А с чего ты взял, будто я стану отсоветовать?

— Знаю.

— Потому что у этой страны нет формы. И оно как-то мешает. Но я не буду отсоветовать.

— Это правда, что нет формы, — сказал Тобиас. — Ну что же. — Он развалился на сидении, наверное бессознательно, в его голосе появился преподавательский тон. — Здесь одновременно осуществляется экономический прогресс и цивилизационный крах. Потому-то эта страна и такая увлекательная. Тут вроде как постапокалипсис, как в «Мэд Мэксе». По окутанным дымом развалинам цивилизации ездят автомобили из целой Европы, строится много чего — только все это примитивное и грубое, без склада и лада. По-варварски. Или памятники. Погляди, к примеру, на эти скульптуры Иоанна-Павла II. Здесь у меня, — вынул он мобильный телефон, — собрание снимков наиболее красивых из них. Как увижу, всегда снимаю. Потом показываю коллегам в Германии. И, представь себе, они не в состоянии понять, что рядом с их страной, что ни говори, одной из самых развитых во всем мире, находится государство, практикующее столь примитивный тотемизм. Ведь это выглядит точно так же, как и упадок римского искусства во времена, когда к власти пришли христиане. Которые ведь должны были доставать старых добрых римских мещан точно так же, как нас теперь достают талибы, хе-хе.

Радио играло «Квин». Там всегда, когда совсем уже нечего играть, так запускают «Квин».

— Все это не потому, что упадок, — сказал ты через какое-то время. — То есть — и это тоже, но еще и потому, что народ начал делать свои вещи. Возводить снизу вверх. А раньше все было по плану, вот потому народ и не слишком заявлял того, на что он способен. Народу нельзя было.

Тоби глянул на тебя с удивлением.

— Но ведь ему и дальше не должно быть разрешено, — сказал он. — Пока не научится. Как у нас. В противном случае, любое пространство превратится в мусорную свалку.

— А Кройцберг? — сказал ты единственное, что пришло тебе в голову[196].

— А что Кройцберг? Контролируемая попытка хаоса в германском порядке? Убежище от тоталитарной по сути своей попытки немецкой всеохватности. Немцы в версии хипстер-панк-бунтарь без причины. Все работает супер-пупер, плиточка новенькая, асфальтик первый класс, но на стенах громадные такие и злые граффити, ой-ой-ой, такой большой бунт, такие взбунтовавшиеся берлинцы. Если бы они и вправду хотели хаоса, тогда, курва, приехали бы в Польшу, а не сидели в том юзер-френдли-ребел-зоун-булшите[197].

— Холера! — воскликнул ты, поглядев на показатель топлива. — Похоже, придется нам выйти.

— Это почему? — с беспокойством посмотрел на тебя Тоби.

«Нифига, пускай поволнуется».

— Потому что бензин заканчивается, — сказал ты.

Тоби глянул на тебя так, как только немец способен глядеть на поляка, который желает наколоть его на бабло — с легким сожалением, с легким упреком, но и легким весельем.

— Хочешь, чтобы я заплатил?

А ты поглядел на него так, как только поляк способен поглядеть на немца, которому до сих пор кажется, будто бы для всех поляков он является одним громадным жирным банкнотом с надписью цвай хундерт ойго с одной стороны, и контуром той части Евразии, которой удалось добраться до статуса отдельного континента, с другой. С легким весельем, легким упреком и легким сожалением.

— Нет, — ответил ты. — То есть, если ты и дальше желаешь ехать на этой машине, флаг в руки. Но я выхожу.

— Не понял? — он посмотрел на тебя так, как только немец может смотреть на поляка в Польше в ситуации, которой он не понимает — то есть, с испугом.

— Я не хочу, — сказал ты, — но должен.

— Ну, — продолжил ты через минуту, поясняющим тоном, глядя в огромные от перепуга глаза немца, — на автозаправке имеются камеры, оплата осуществляется банковской картой и так далее, а я не могу, чтобы меня связали с этим транспортным средством. Говоря по чести, я и тебе бы этого не советовал. Машина принадлежала одному типу, который несколько десятков минут тому назад погиб трагической смертью. У меня еще до сих пор, — прибавил ты, — трясутся руки. В связи с тем делом. Такие вот микроконвульсии.

Немец изо всех сил потянул на себя ручной тормоз, ты притормозил, еще не зная толком, что происходит, а Тоби — точно так же, как ранее веджмин — вырвал пояс безопасности, открыл дверь и словно ракета с Байконура вылетел в темную ночь, в Речь Посполиту Польшу, по комьям земли, через межи, в лес, над которым простер крыла Белый Орел, в польбрук, в заезженную траву, в грязь, в залатанный асфальт, который и так хорошо еще, что имеется, аминь.

* * *

Ты въехал в Енджеюв. Городская ткань Енджеюва является, как всем известно, Четвертым Чудом Семерки. Дальше, подумал ты, поедешь автобусом, нечего, в то операция «Лампадка», еще тебя сцапают, а у тебя очень важная встреча в Варшаве, зачем же рисковать. Ну ладно, быть может, мы, поляки, и являемся народом рискующих, reckless Poles, как Ковальский из «Исчезающей точки»[198], но не надо пересаливать. Ты проехал знак «черная точка»[199], который у тебя всегда ассоциировался с человеком, которого переехали дорожным катком; кстати, даже на нем хитроумно разместили рекламу: 4 убитых, 87 раненных, вас предупреждает фирма ЕНДР-ПОЛЬ. Гы-гы, «продакт плейсмент», даже на душе потеплело. Ты припарковал машину под каким-то забором, настолько запечатанным всяческими буквочками, что он представлял собой идеальный фон. При этом бардаке или хаосе в глаза не бросалось ничего, даже неправильно припаркованный мерседес.

* * *

Через несколько минут ты добрался до так называемого енджеювского Рынка. Когда-то этот так называемый Рынок, возможно, рынком и был, возможно, когда-нибудь еще, наверное, рынком и будет, но пока что был всего лишь кольцевой дорогой, окружавшей серо-бурый газон с какой-то бетонной дырой посредине, которая когда-то наверняка должна была стать фонтаном, но об этом давным-давно уже забыли, так что сейчас это была самая обыкновенная дыра, никому особо и не мешающая, так как ее едва было видно, опять же: все уже давно привыкли.

А так, енджеювский Рынок был относительно не застроенным куском свалки в свалке застроенной, и эта свалка носила общее гордое имя города Енджеюва. Зданием, которое доминировало в самом центре города, был Универсальный Магазин «Пяст», выглядящий так, как будто бы сначала его осадили беженцы с территорий, захваченных Золотой Ордой, ну а потом каждый из этих беженцев открыл свое масенькое «дельце».

Енджеюв был идеальным представителем маломестечковой безнадеги Речи Посполитой Польши. Городом, гораздо более идеальным, чем Замошчь, ибо очень точно показывал, что случилось с городками в той части Европы, которую занимает государство, называющееся Польшей.

Город выглядел так, словно ему было очень плохо. Выглядел он, словно заболел бешенством, и был этим дьявольски обозленным, и ты этому ну никак не дивился. Обозленным, что твой сатана. И все его жители тоже злились, поскольку просто обязаны быть обозленными.

Тебя захватила депрессия.

Ты остановился перед городским музеем, в котором хранили особенный предмет мебели: комод с дырой от пули, которую Юзеф Пилсудский собирался всадить себе в голову, вот только не попал. Точно как и тебя, уважаемого Дедушку охватила абсолютная депрессия, и он собирался покончить с собой, но как-то у него не сложилось. Ты сам когда-то специально выбрался в енджеювский музей, чтобы увидеть эту знаменитую дыру, только сотрудники делали все возможное, чтобы тебе объяснить, что та стрелянина себе в голову — это легенда, глупая и невозможная, что дыра имеется, да, и дыра от пули, но всего лишь случайно выпущенной во время чистки оружия, причем, не Пилсудским, а кем-то совершенно другим, то есть, как в том самом анекдоте про золотую медаль[200]. Наверняка сотрудники музея были правы, но ты не верил им ни на копейку, потому что прекрасно знал, до каких низов состояния можно дойти в Енджеюве. И ты представлял его себе, Пилсудского, въезжающего сюда — правда, не на Каштанке[201], а на автомобиле — в этот маленький городишко, который тогда выглядел значительно лучше, чем сейчас, потому что хоть на что-то было похоже, как угодно, во всяком случае — у него имелся рынок, причем — о-го-го — мощеный, не то, что где-нибудь еще, где лошадь по брюхо в грязи вязла, и вообще — в какой-нибудь Элбонии[202]. Так что, Пилсудский въезжал, по поводу чего-то устраивал истерику, бурчал чего-то в усы с тем своим акцентом жалобщика-кресовянина[203], а за ним — его стрельцы с манлихерами, вот, глянь-ка на этот манлихер, ржавый как холера, они шли за автомобилем, дошли сюда с краковских Блонь[204] через брошенную, ничейную страну, которую они не слишком-то и должны были завоевывать — в Михаловицах, на российской границе, никакая собака не желала по ним стрелять, когда вояки сносили пограничные столбы. Теперь мимо них осуществляются марши реконструкторов, через свободную уже Польшу, в Михаловицах они лишь отдают салют сваленным пограничным столбам и записываются в особую книжечку, что хранится в секретном ящичке на задах памятника, после чего идут вдоль оград из листового металла, вдоль бетонных заборов — через свободную, цветущую Польшу.