Ликующий джинн - Вадим Чирков

— Дядя Витя, давайте лучше подождем.

— Понимаешь, ждать в этой ситуации — значит дать противнику полную волю. Тому ли учат нас Маринина, Донцова и Полякова?

Кубик был встревожен и не скрывал этого. После разговора с ним в голове у Славика замаячила смутная картинка, от которой, тем не менее, как холодным ветром, веяло угрозой: где-то там, далеко от его дома, сидит шеф-паук и плетет свою паутину; круг паутины ширится, вот-вот и кто-то из них забарахтается в липкой и упругой сети.

Курс на Егоровку

Всю вторую половину дня, после школы, Славик промаялся вокруг да около телефона. Звонить должны были ему, звонить должен был он. Ведь там, за пределами его дома, такое могло твориться! Мама же строго следила за тем, чтобы не случилось ни того (звонка), ни другого.

Мобилу б ему, мобилу!

Был один звонок, который мама назвала нечеленораздельным — она тут же после него примчалась к сыну спросить, не ему ли звонили. Славик отмахался: звонить ему могли только Стас и Шандор, а они разговаривают на человеческом языке. "Галимо" и "примато" не в счет.

Звонить мог Кубик и сообщить он мог то, без чего дальнейшая жизнь невозможна; услышав же голос Елены Сергеевны, он, понятно, издал нечеленораздельный звук.

В общем, день прошел насмарку, дрянной день, пустой и бессмысленный. Непонятно, зачем солнце светило. Славик шатался из комнаты в комнату, смотрел в окна, подходил к коту, листал учебники, доставал украдкой молстар, трогал кнопки… и быстро прятал его за книги, услышав мамины шаги в коридоре. Ходил пить воду, хотя пить не хотел… Мама как привязанная сидела дома, не вышла даже в магазин, хотя хлеб был только черствый, говорила по телефону, часто заглядывала в комнату сына, возилась на кухне — ну как привязанная, честное слово, как привязаннная! Ну выйди, ну забеги к соседке, ну вспомни, что нужно взять что-то в аптеке… нет, сидит у телефона и не устает следить за каждым движением сына.

У Славика появилась даже злокозненная мысль — уложить маму снолучом минут хоть на десять, но он на этот шаг не решился, вспомнив, как брякнулся лбом в стол шеф. Да и мама не шеф… Зато испробовал снолуч на Брысике — и тот послушно развалился после щелчка "авторучки" на диване. А мама, как назло, тут же вошла в гостиную.

— Что это он так разоспался? — спросила она и подозрительно посмотрела на сына. Мамина выросшая за последнее время настороженность касалась теперь всего, даже поведения лентяя-кота.

— А что ему еще делать!

— Ты бы поиграл с ним.

— Перебьется. — Славик пошел в свою комнату, а мама глядела ему вслед и качала головой. Сын вел себя не так, как всегда. В нем явно была заноза, но попробуй-ка дознаться у пятиклассника, какая!

Они вообще полны секретов, тайн, отвратительных открытий об учителях и родителях — вообще о хрупком мире взрослых, те только делают вид, что их мир прочен и надежен, а их поведение безупречно…

Сепаратисты, сказал как-то один из знакомых Стрельцовых про детей-школьников (начиная с пятого класса), — еще большие сепаратисты, чем националисты и религиозники! У них своя территория, свой язык, своя музыка и песни, своя поэзия (рэп), графика. И чем дальше, тем… Свои законы, одежда, прически, повадки, походка, своя философия, свои властители дум, герои и кумиры — государство! А что мы? Рабы, которые их обстирывают, готовят им еду, подносят, лечат, трясутся за них, выполняют все их прихоти, терпят любую дурь, капризы, смены настроения — лишь бы они продолжали властвовать… Иногда мы, правда, бунтуем, но нас быстро усмиряют, наказывая нас долгим раскаянием…

Вечером Славик вышел в очередной раз попить воды и услышал в спальне громкий голос мамы — не для телефона, а для папы, это разные голоса:

— Что-то происходит, — говорила мама и Славик замер у дверей, остановленный этими словами. — Что-то происходит, но что, я не знаю. Он сам не свой и все-все скрывает. Он научился скрывать! Но ведь я знаю, я чувствую, что что-то не так! Это, конечно, связано с Кукурбитой и с Кубиком! Другого ничего не может быть. Я говорила с Еленой Матвеевной, она тоже видит, что Славик не в себе. Ты как мужчина давно должен был найти с ним общий язык…

— Думаешь, я не пробовал? Он и от меня все скрывает. А я не следователь. Я тоже вижу: что-то происходит, но… Какая-то по-моему, началась заваруха…

— Эта проклятая работа совершенно не дает возможности заняться ребенком! Я чувствую, он уходит от меня все дальше, а я ничего не могу сделать!

— Ну, уход это естественный процесс… — разводил философию папа.

— А потом мы обнаруживаем, что наш сын принимает наркотики или втянут в уличную банду! Как ты, отец, можешь так рассуждать?! Нет, нет, нужно немедленно принять какие-то меры!

— Какие меры? Против чего меры? — Папа пытался, как всякий мужчина, мыслить последовательно и логично.

— Я же сказала, — неожиданно взвилась мама, — я не знаю! Но их нужно принять!

— Это очень интересно, — сказал папа, — предпринять, не знаю что ради неизвестно чего. Иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю, что.

Но маму было уже не остановить.

— Если ты отказываешься делать для ребенка хоть что-то, это сделаю я! Нужно уехать!

— Куда?! Я не смогу, меня не отпустят. Или предложат уволиться.

— Я в этом не сомневалась, что ты ничего не можешь. Вот что: я забираю Славика и уезжаю. — И тут прозвучало самое страшное: — Я оборву все его опасные связи!

Славик, стоя у двери, превратился в камень.

— Куда ты уедешь?!

— Хотя бы в ту же Егоровку! (Славик схватился за голову). Она хоть и недалеко, но это глушь, там тепло и зелено. Там эта балаболка Нинка. Там нет под рукой телефона, которого я уже боюсь как огня! Там не будет Кубика! Славик сможет подготовиться к экзаменам. И я еще помогу твоей маме с огородом. Будем с сыном выдергивать сорняки.

Это был приговор, Егоровка была тюрьма, где в основном выпалывают сорняки.

— А с работой как?

— Я возьму недельный отпуск за свой счет. За счет, между прочим, моего летнего отпуска. Речь идет о ребенке!

— Может, все-таки попробовать его разговорить?

— Вот и попробуй. Но я все уже решила.

— Славка будет против.

Да, Славик против. Он даже затоптался у двери в знак своего несогласия.

— Пусть! — прозвучало последнее жестокое слово.

В этот день Славик решил, во-первых, что никогда-никогда не женится, а что от Егоровки ему не отвертеться, он понял еще раньше, зная мамину непреклонность. Но рёв получился сам собой, как только папа вошел в его комнату. Славик не стал скрывать, что слышал весь их разговор в спальне, и объявил, что ни в какую Егоровку не поедет, что лучше он выбросится с седьмого этажа, перестанет есть и пить, не будет больше учиться, уйдет из дому куда глаза глядят…

В общем, ничего интересного в этой вечерней беседе не было, главное, ничего нового для читателя, которого ведь тоже отрывали иной раз от каких-то горячих дел и зашвыривали в глухомань вроде Егоровки. Читатель тоже, может быть, устраивал рёвы, но могу сказать, они были бесполезной тратой слезной влаги: решения мам, "когда речь идет о ребенке", чаще всего бесповоротны.

В ушах Славика весь этот вечер звучали мамины слова: "оборву все его опасные связи". То есть: связь с Питей, с Кубиком, со Стасом… с шефом… даже со смешным Шандором с его всегдашней торопливостью и дотошным изучением русского языка. Вместо всех этих связей у него будет бабушка, сорняки на ее огороде, Нинка, Евдокимовна и ее куры.

Последний школьный день

Последний школьный день был, как и полагается, суматошный, полный пожеланий отдохнуть, "чтобы со свежими силами начать новый учебный год", наставлениями, как провести лето, просьбами "не забывать, что у них впереди еще целых пять школьных лет", напоминанием о том, что их ждут еще экзамены, напоминанием, звучащим, как угроза.

Ознаменовался он только одним памятным моментом. Елена Матвеевна, русачка, устало повторив все, что говорилось сегодня директором и учителями, все-таки съязвила. Наболело, должно быть, за год. Это было вроде выдоха:

— Как вы, наверное, заметили, я очень уважаю вашу самостоятельность, — сказала она, и треть класса повернула к ней головы. — И даже уважаю ваш язык: взять хотя бы слова "прибамбасы" и "трендель". — Еще треть подключилась к слушанию. — Его нельзя не уважать, ибо это тоже творчество. Словотворчество, которое существовало в народе во все времена. Ведь каждое слово русского языка когда-то было произнесено или написано впервые — и может быть, вызвало чей-то гнев и отрицание. Ну, например, слово "отчуждение". Или "раскаяние"…

Здесь Елена Матвеевна замолчала и оглядела класс. Большинство его смотрело теперь на учительницу, класс понимал, что русачка откровенничает, что с нею случалось нечасто. Как-то она, тоже, видимо, откровенничая, высказалась по поводу известного трехбуквенного слова, которое кто-то написал на спинке парты: