Александр и Любовь - Александр Сеничев

Есть у него повесть - «Слепые». Главный герой - художник Лунин встречается с женой своего знакомого - Любовью (а как же!) Николаевной (на всякий случай) Бешметьевой. « - Я не хочу домой, капризно сказала она, прижимаясь к плечу Лунина, - Я хочу на острова.

На Каменноостровском она торопила извозчика:

- Скорей! Скорей!

Неожиданно она запрокинула голову:

- Милый! Милый! Целуй!

Лунин покорно прижал свои холодные губы к ее тоже холодным губам.

- Мы мертвые, - прошептала в ужасе Любовь Николаевна». Сама Л.Д. об этом дрейфе вспоминала позже: «.. .мы безудержно летели в общем хороводе: «бег саней», «медвежья полость», «догоравшие хрустали», какой-то излюбленный всеми нами ресторанчик на островах, с его немыслимыми вульгарными «отдельными кабинетами» (это-то и было заманчиво!), и легкость, легкость, легкость.»

По злой иронии судьбы «легкость» вульгарно же и разрешилась в знаменательный со всех сторон день - 20 января 1907 года.

В этот день Блок получил из Москвы авторские экземпляры нового своего сборника «Нечаянная радость» - ну того, что намеревался да так и не посвятил Белому. У Комиссаржевской в этот день шел «Балаганчик». И главное -в 5 утра от паралича сердца скончался Д.И.Менделеев. Через три дня состоялись его грандиозные похороны. Всю дорогу до Волкова кладбища студенты несли металлический гроб на руках. Вдоль всего маршрута траурной процессии средь бела дня горели факелы. На Технологическом институте были вывешены черные флаги, а впереди процессии плыла высоко поднятая Периодическая таблица элементов.

Разумеется, Любовь Дмитриевна была сильно подавлена этим, и ее роман плавно сошел на нет. Пара-тройка рецидивов - не в счет. В конце весны она - одна - уезжает в Шахматово, откуда будет слать Блоку нежные - словно ничего и не произошло - письма. Впрочем, один раз она позволит себе объясниться: мол, не помнит своего отношения к полюбовнику, мол, будто ничего и не было, никакого следа в душе, мол, больно уж ей хотелось забыться, испробовать такой образ жизни - вот Чулков и подвернулся. И Блок простит ей Чулкова.

И упрекнет лишь однажды, выждав несколько месяцев. В конце мая он пошлет жене в Шахматово свое знаменитое стихотворение «Ты отошла и я в пустыне.», заключительные четыре строки которого столь же прозрачны, сколь и хрестоматийны:

И пусть другой тебя ласкает,Пусть множит дикую молву:Сын Человеческий не знает,Где преклонить ему главу.

С невинной припиской «Напиши мне о нем, родная» Она со всей простоватостью ответит, что стихотворение ей ужасно приятно и очень нравится, «только в последней строфе мысль выражена нехорошо, непонятно с первого раза. Надо бы переделать первые две строки.»

К теме Чулкова они больше не вернутся.

Чулкова ей, узнав об этом, не простит Белый. В его воспаленном самолюбии эта оскорбительная для него выходка Л.Д. не отыщет никакого оправдания. «Кукла!» -рявкнет он осенью в лицо своей недавней богине. Так же бессильно, как год назад Блок окрестил ее за Белого «картонной невестой».

Но о какой бы легкости отношений с Чулковым ни рассказывала бы нам теперь Любовь Дмитриевна, Сашин «дрейф» в сторону Волоховой не мог оставить ее равнодушной.

Вот, казалось бы: ну что она - никак не привыкнет к демонстрации Блока его права на лево? Это что - первый бунт ее тихого муженька? Да в том-то и дело, что бунт -первый. Волохова - не дешевая кабацкая шлюшка, не смазливая девочка из кордебалета. Это соперница. И соперница эта торчит у них целыми вечерами (как когда-то торчал Белый).

И теперь уже она, Люба, вовлечена в «хоровод» их с Блоком отношений. И вынуждена смиренно играть роль подруги Волоховой, пока ее Сашура мучительно выбирает: отважиться ли ему теперь на новый брак или сохранить семью.

И однажды, преисполнясь ли отчаяния, охваченная ли напротив мудрой догадкой, Люба сама приходит на помощь Блоку - отправляется к Н.Н. и неожиданно предлагает той взять на себя все заботы о муже и его дальнейшей судьбе. О разговорах тет-а-тет женщины не говорят правды даже в мемуарах. Хорошо известно одно: Волохова отказалась от подарка. И подтвердила тем самым свое временное нахождение при Блоке.

Удивительные люди эти мужчины и женщины столетней давности! Ну, что, спрашивает одна, берешь себе моего, с его высокой миссией? - Нет, сестренка, отвечает вторая, никак не готова, но и отказаться от него сейчас, вот так вот с бухты-барахты не могу. - То есть, он тебе что, ненадолго, что ли? -Да конечно ненадолго, на пока. - А! Ну, если на пока, продолжай в том же духе, извини, что потревожила. - Ничего, заходи. - Да нет, лучше уж вы к нам!...

Отметая же в сторону ернический тон, заметим, что это был честный, по-своему благородный и, главное, очень сильный ход Любови Дмитриевны. В короткие полчаса она расставила все по своим местам.

Нет, она, конечно, ничего не прекратила, ничего не ускорила. По большому счету, она даже не вмешалась в проистечение романа. Она лишь застолбила его результат.

И тут мы не можем отказать себе в удовольствии снова предоставить слово теткиному дневнику. Потому как лучше не скажешь: «Вечной любви и вечной страсти, как у Тристана и Изольды и пр. больше нет. Саша и Люба вообще не Тристан и Изольда.   Они новые, потому что все себе разрешили, а судьба помогла им тем, что у них нет детей, которые бы усложнили вопрос. Люба существо бесконечно жизненное и вполне эгоистическое, жаждущее прежде всего поклонения и наслаждений; он - поэт с исключительно страстным темпераментом и громадным воображением. Ну, любили друг друга несколько лет до своего брака и 3 года в браке, ну была сказка и юность, первые ее цветы. Теперь наступило иное. Ему нужна «смена эмоций», да, не более, и поэтому он полюбил именно Нат. Ник., которая до того противоположна Любе. Люба, немедленно ему изменив и бросившись в объятья первого встречного мужчины, все еще не может перестать сердиться на разлучницу и время от времени «ищет себя», и желает быть добродетельной, ждет, что та провалится, а он к ней вернется. Едва ли так будет. Разлюбит он и ту, конечно, а потом полюбит другую и к Любе временно вернется, но это будет не то, совсем не то, о чем она мечтает в своем наивном воображении». Ванга! - другого слова просто не находим.

События меж тем идут своим чередом. На смену бурной зиме приходят застойные весна и лето. Н. Н. убывает на гастроли. Люба, как мы помним, уединяется в Шахматово. Блок освобождает квартиру на Лахтинской (вещи свозит на склад, а сам перебирается к матери в Гренадерские казармы, -«сын воротился умирать»?). От одиночества и гордыни засаживается за пьесу с претенциозным названием «Песня судьбы». Песня эта в результате окажется не более чем очередным художественным отчетом об очередном треугольнике: он - Волохова - Люба. Хотя пафосные Мережковские углядят за образом главной героини ни много ни мало - саму Россию. Блока станут трепать: ну, скажи, скажи: Россия ведь? -- Ну, в общем, да, - помнется тот, -Россия и есть. А вскоре и сам в эту выдумку поверит. И даже Станиславскому начнет нервы трепать: вы, мол, мою пьесу про РОССИЮ-то зря прокатываете.   Типичный эффект эха Стихов о Прекрасной Даме: пишет о чем-то, что каждый вправе истолковывать как хочет. Не-е-ет: имеется еще порох в блоковых пороховницах!

По случаю уж и о Мережковских. О Гиппиусах, то есть. Те упрямо продолжают шпионить на Белого. 1 мая Тата докладывает Белому, что Л. Д. собирается в Шахматово в одиночку, потому как жизнь у них «расколотая», уточняя, правда: «По-моему, она Сашу любит, конечно, но не может вся в нем поместиться.  Он всю зиму влюблен в актрису. Она уехала. Он пьет.». Но тут же и успокаивает: «Я вижу случайно - она курит - часто, часто. Говорю - Люба, вы в честь Бори? - Да, да, вы угадали».

Уж не ведаем, чем там Люба еще занималась в Борину честь, но мужу из Подмосковья она шлет нежные-пренежные письма. Восторгается тем, как славно тихим вечером поет в кустах зорянка, вспоминает их «живые поцелуи» в такие же вот вечера. Блок отвечает (блоковы строки вообще невозможно пересказать, так что уж дословно): «Ты важна мне и необходима необычайно; точно так же Н.Н. - конечно, совершенно по-другому. В вас обеих - роковое для меня. Если тебе это больно - ничего, так надо. Свою руководимость и незапятнанность, несмотря ни на что, я знаю, знаю свою ответственность и веселый долг. Хорошо, что вы обе так относитесь друг к другу теперь, как относитесь... и не преуменьшай этого ни для себя, ни для меня. Помни, что ты для меня необходима, я это твердо знаю». Ничего не скажешь - милое письмецо любящего мужа. До того фирменное блоковское, что впору снова звать газетчика, что обещал сто рублей за перевод.

Какая такая «руководимость»? Какая «незапятнанность»? Что, наконец, за «веселый долг»? Разве что Блок полагает, будто запятнавшая себя Чулковым Люба сейчас и не такое стерпит. Впрочем, если отбросить все заморочки и заменить «Н.Н.» на, скажем, «аспирин», очень даже понятное получается письмо. Ты, дескать, не думай плохого. Просто помимо тебя мне необходим сейчас и аспирин - понятное дело, совсем по-другому, чем ты, но без аспирина мне теперь никак нельзя, аллес, родная! В остальном же их майская переписка смахивает на голубиное воркование. Ему, видите ли, тревожно, что она там одна и не с ним. - «Ничего, что ты, маленькая Люба, лентяй и глупый - у тебя щечки потолстеют и порозовеют. Ты самый, самый настоящий маленький заяц Бу». Три дня спустя: «Я пишу тебе с Сестрорецкого вокзала. Сижу и пью. Пьеса продвигается.   Большая часть первого акта - о тебе».