Александр и Любовь - Александр Сеничев

«Стихи о Прекрасной Даме» - ярчайший образчик художнической сублимации. Сублимация в них всюду. Сублимации в них больше, чем даже самих стихов. Ее в них настолько много, что Блок не заметил, как расплатился за свое поэтическое могущество способностью любить безо всяких кавычек.

Похоже, ближе других современников подобралась к проникновению в эту Блокову тайну дотошная - в самом, поверьте, необидном смысле этого слова - Зинаида Гиппиус. Она вспоминала, как незадолго до венчания поэта, весной 1903-го, спросила его:

- А Вы как думаете, Вы женитесь, Александр Александрович?

- Да. Думаю, что женюсь, - ответил тот почти сразу, и добавил, - Очень думаю.

А год спустя у Гиппиус с Блоком снова случился разговор по душам. А по душам - значит о поэзии. А о поэзии - значит о его Прекрасной Даме. И Зинаида Николаевна задала еще один точный, будто специально для нас, вопрос:

- Не правда ли, ведь говоря о Ней, вы никогда не думаете, не можете думать ни о какой реальной женщине.

«Он даже глаза опустил, точно стыдясь, что я могу предлагать такие вопросы:

- Ну, конечно, нет, никогда».

Конец цитаты.

И это ужасная правда. К тому моменту поэт УЖЕ точно знал, что Любовь Дмитриевна Блок всего лишь «реальная женщина». И он с облегчением - мы просто уверены, что именно с облегчением - поделился своей тягостной тайной с первым.   о нет, не с первым встреченным - с первым догадавшимся.

И последнее...

«Купил сегодня Блока - III том..., - читаем мы у известного тогда поэта и стиховеда С.П.Боброва, - Психология совершенно пьяного, блюющего и матерно сквернословящего человека - есть ли психология человека?.. Все-таки ужасная книга Блока - не стихи, а кровохарканье какое-то.». И вслед за этим - поразительной правдивости и оправдательности слова: «А Блок сделал много для меня - он позволил мне не страдать тем, чем страдал сам». И попробуйте не углядеть за этим признанием простейшего из смыслов: гордыня, алтарю которой прослужил поэт весь свой недолгий век, сжалилась над этим мучеником и обернулась-таки крестом, распятым на котором мы и знаем Блока. Всю жизнь проревновавший жену к сцене, а сцену к жене, этот актер блестяще сыграл роль, отведенную ему величайшим из драматургов - роль спасителя для тех, кто не знает дороги в храм. Попы и поэты служат одному богу.

Просто служат они ему по-разному. Первые проповедуют смирение и равноневеликость, вторые соблазняют надеждой взлететь и не упасть, остаться там, куда смертным заказано. И те, и другие пытаются помочь нам коснуться истины. И не этой ли тайной, в которую Блок считал себя посвященным с ранней молодости, он заклинал всю жизнь свою Любовь - свою Любу?..

А кому-то показалось - кровью харкает.

Есенин звал себя божьей дудкой. Блок был флейтой божьей. За право остаться ею в душах и памяти сотен поколений читающих по-русски он отдал небывалую цену. Цену, которая оказалась не по карману ни одному из его современников. Цену, которая и живущим ныне кажется фантастической. Мечтавший о сверхобьятьях он обрек себя на то, чтобы коченеть в объятьях таких разных - прекрасных и не очень, но одинаково - бесконечно одинаково земных, ничего не понимающих в его печалях женщин. И одним такого Блока было мало, а другим слишком много. И с теми и с другими Блоку неминуемо становилось невыносимо холодно.

«Поэт вообще - богом обделенное существо», - обронил он как-то. И этими пятью обычными словами как, может быть, никто другой, рассказал нам о том, что это такое -одиночество художника.

Вся его Прекрасная дама, вся «Снежная маска», вся «Кармен», «Через двенадцать лет» - вся его лирика (а Блок почти весь - лирика) - один непрекращающийся плач по одиночеству. Какая разница - своему ли, нашему.

Это долгая исповедь человека, ведавшего и могшего поделиться чем-то большим, чем просто любовь. И неповторимость Любы Менделеевой в том, что метельной ноябрьской ночью 1902-го она почувствовала избранность этого вышагивающего рядом в зябкой студенческой шинели и бубнящего что-то без умолку в не имеющее к ней никакого отношения пространство ненормального. Почувствовала, прочувствовала, попыталась понять его, научиться ему, и восемнадцать с половиной долгих лет быть единственным на земле существом, без ощущения родства и надежности которого поэт не прошел бы и четверти отпущенного ему пути. И тот, кто свел их, тот, кто запряг их парой в эту тяжеленную повозку, наверное, знал, что делает. И они прошли по этой юдоли так, как и должны были пройти два живых человека, один из которых при этом - мужчина, а другой - женщина.

И рядом с этим уже ничто не важно. Всё остальное можно оставить далеко-далеко за скобками. Просто представьте себе, что ничего кроме мы не написали, а вы - не прочли.