Александр и Любовь - Александр Сеничев

С дуэлью, значит, разобрались, но принимать на себя ответственности за раскол Блок не желает тем более и снова засаживается за эпистолу. И гробит на нее целых три дня -15, 16 и 17 августа.

Это очень жаркое, очень откровенное письмо. В нем он настойчиво пытается открыть свою «физиономию», но признается, что не может этого сделать - «фактически» не может - вне связи с событиями и переживаниями, о которых никто на свете (вот именно так - курсивом) не знает, но сообщать их Борису Николаичу он, Блок, не желает. А 17-е, между прочим, день особый - годовщина свадьбы. И Блок едет в Москву. Везет свою Любу в ресторан? - наивно предполагаем мы вслед за вами. Увы, и, увы: едет он один, а в ресторан зовет не жену, а Белого. Запиской. Все в ту же «Прагу» и всё за тем же - объясниться. И сидит в этой самой «Праге» - письмо дописывает, чтобы времени зря не транжирить. Какая уж тут годовщина, когда - такое?! Но лакей возвращается - Белого нет дома.

Тем не менее, завязавшаяся переписка открыла путь к формальному примирению. И 23 сентября уже снова - «милый Боря» и «любящий Тебя Саша». На другой они закрылись в кабинете Белого в Никольском переулке и проговорили двенадцать часов кряду. Коснулись в числе прочего и «провинностей друг перед другом в областях более интимных» (как расценил это Блок) - «вырвали корень» своей личной драмы (Белый).

А в начале октября «братья» сошлись в Киеве на литературном вечере. Разумеется, Блока туда вытащил брат-Белый. И домосед Блок помчался. Да, домосед. По большому счету он вообще не знал России. Для него существовали Питер с окрестностями, да Москва с Подмосковьем. В детстве был в Нижнем. Всё.

Два дня в Киеве - банкеты, прогулки, приемы визитеров. На третий день Белый занемог. И, не долго думая, поставил себе диагноз: «Наверное, холера». Блок как нянька всю ночь при нем. Поправляет больному подушки, предлагает прочитать вместо него написанный для завтра текст лекции. Но утром приходит врач, никакой холеры не обнаруживает, и Белый отправляется читать лекцию сам. После чего Блок неожиданно предлагает: «Едем вместе в Петербург» - «А как же Люба» - «Всё глупости: едем!».

Блоки к тому времени уже перебрались на Галерную, в старинный дом Дервиза. Скромная четырехкомнатная квартирка; в дальней, оклеенной темно-синими обоями -кабинет-спальня поэта.

Белый заходил часто. Был на последнем представлении «Балаганчика». Блок напоил его в буфете коньяком, и тот сидел, развалясь, в первом ряду, покуривал сигарету да подмигивал актрисам.

Приватной встречи с Любовью Дмитриевной он боялся (почему - мы расскажем чуть позже), но парочку рандеву ей все-таки назначил. Последнее кончилось «очень крупным объяснением». Читаем у Белого: «Последнее мое правдивое слово к Щ. - Кукла! Сказав это слово, я уехал в Москву, чтобы больше не видеться с ней».

Но они встретятся - в августе 16-го. И будут говорить все больше о прошлом, сознают свои взаимные вины и как будто искренне примирятся - «я потому, что мне было приятно видеть, что в сущности я могла бы иметь над ним прежнюю власть, а он действительно понимает, как много он наделал ненужного и что во всем я совсем не так виновата, как ему казалось» - напишет Любовь Дмитриевна мужу. В последний раз - теперь уже действительно в последний -они увидятся еще через пять лет. У гроба Блока.

Попытка объяснихи

«...  вся беда в том, что равный Саше (так все считали в то время) полюбил меня той самой любовью, о которой я тосковала, которую ждала, которую считала своей стихией (впоследствии мне говорили не раз, увы, что я была в этом права). Значит, вовсе это не «низший» мир, значит, вовсе не «астартизм», не «темное», недостойное меня, как старался убедить меня Саша. Любит так, со всем самозабвением страсти - Андрей Белый, который был в те времена авторитет и для Саши, которого мы всей семьей глубоко уважали, признавая тонкость его чувств и верность в их анализе.» -читаем мы в «Былях и небылицах». Так почему же все-таки Любовь Дмитриевна Блок не отважилась стать Любовью Дмитриевной Белой? Проще всего принять за аксиому ее же версию: «...уйти с ним это была бы действительно измена... уйти с ним было бы сказать, что я ошиблась, думая, что люблю Сашу, выбрать из двух равных. Я выбрала, но самая возможность такого выбора поколебала всю мою самоуверенность. Я пережила в то лето жестокий кризис, каялась, приходила в отчаяние, стремилась к прежней незыблемости. Но дело было сделано; я увидела отчетливо перед глазами «возможности», зная в то же время уже наверно, что «не изменю» я никогда, какой бы ни была видимость со стороны».

Любовь Дмитриевна признает, что стояла перед выбором. Мучительно выбирала и - выбрала. Но выбор-то по-прежнему и непонятен. Если, например, учесть, что «Саша всегда становился совершенно равнодушным, как только видел, что я отхожу от него, что пришла какая-нибудь новая влюбленность. Так и тут. Он пальцем не пошевелил бы, чтобы удержать. Рта не открыл бы. Разве только для того, чтобы холодно и жестоко, как один он умел язвить уничтожающими насмешками, нелестными характеристиками моих поступков, их мотивов, меня самой и моей менделеевской семьи на придачу». То есть, Белый разве что наизнанку не вывернулся - не пошла. А этот - пальцем не пошевелил, рта не раскрыл, только что язвил, насмехался да подтрунивал над фамильными чертами, а осталась с ним. Мазохистская же какая-то позиция. Каковую мы категорически отвергаем, как отвергает ее вся последующая личная жизнь Любови Дмитриевны.

Но - «Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно, как удобней» - Помните? Вы уловили эту ноту? - В поисках выбора наша запутавшаяся героиня руководствовалась отнюдь не соображениями чувственного порядка. Хотя чувства и были - долгожданные, ослепительные, обильные, но - достаточные ли для того, чтобы заглушить подсказки главного в ее жизни советчика? - О нет, что вы, не мужа, конечно!.. Увы: не Блок был ее поводырем в этом полном загадок мире.

Дочь автора Периодической системы элементов всю свою жизнь шла за рацио и только за рацио. Взращенная в уважении к здравому смыслу, она до конца своих дней оставалась верной только этому богу. Безусловно, не отвергая любви и даже поклоняясь той, Любовь Дмитриевна Менделеева все одно с каждого из жизненных перепутий ступала на ту из дорог, где «удобней». Ее религией была по-женски мудрая религия поиска собственных удобств. И эта версия никак не противоречит случившемуся с ней летом 1906-го. Сотни писем Белого, прочитанные ею к моменту окончательного выбора, весь комплект его тело- и душедвижений на пути к ее сердцу лишь усугубляли изначальную догадку: уход с Белым обернулся бы банальнейшим обменом шила на мыло. Зеркально противоположный буквально во всем ее Сашуре Боря оказался на поверку точно таким же апологетом заоблачных эмпирей. Это было то же самое с другим знаком. Все, чем кормил ее Боря эти три года, она уже проходила -давней зимой с 1902-го на 1903-й - с Сашей. Она не могла не понять, что, соперничая за нее, эти двое в конечно счете совсем и не ее пытались поделить, а Прекрасную Даму - символ и корону. И как насмерть сцепившиеся рогами два благородных оленя, они бились всего-то за первенство в стае себе подобных, но не за кроткий и любящий взор следящей за их схваткой косули. Она была их наградой, но не их целью. Из глаза косули выкатилась огромная слеза разочарования, и косуля просто выбрала меньшее из зол. Из двух журавлей она разумно оставила себе того, который уже в руке.

Сумевший сохранить в суете «необъяснихи» достоинство Саша оказался предпочтительней истероидного Бори. Женское наитие подсказало ей, что жизнь рядом с Сашей, возможно, не будет страстной сказкой, но преданности и спокойствия, которые может дать ей он, она не отыщет больше нигде.

Ну и - мелочь, конечно, но все-таки: на трон Вечной Женственности - пусть даже и ценой женственности повседневной - ее возвел Блок. Не забудем-ка и о том, что это 1906-ой - вся Россия вот только что не в несколько слоев обклеена фотооткрытками с ликом не выспреннего Бори Бугаева, а ее гениального мужа. А то, что Боря был - так ведь лишь потому что «... я была брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной ухаживать... Нужно ли говорить, что я не только ему, но и вообще никому не говорила о моем горестном браке. Если вообще я была молчалива и скрытна, то уж об этом.»

Наконец, есть, есть, судари мои, вещи, о которых женщины не пишут даже в мемуарах. В конце концов, мы не знаем, да так и не узнаем уже никогда, что за «неловкость» Белого в номере гостиницы на углу Караванной и Невского заставила Любовь Дмитриевну прекратить вытаскивать из волос «черепаховые гребни».

И последнее. Теперь, когда самое страшно уже казалось пережитым, она имела право на надежду. Теперь у них с Сашей снова были и поводы, и шансы попытаться начать сначала. Ей слишком не хотелось не верить в это. Мы убеждены: лишь ради этого она сохранила верность Блоку. Только вера в возможную перемену их отношений к лучшему, к настоящему даст ей силы и находчивость предотвратить поединок мужа с теперь уже бывшим возлюбленным.