Александр и Любовь - Александр Сеничев

А заодно уж шлет и Белому письмо, где «твердо сказала, что все кончено между нами».

И завтра же пишет ему опять:

«Милый Боря, начинаю ужасно хотеть Вас видеть, приезжайте, приезжайте, ничего не порвано, даже не надорвано у меня с вами, все живо... Я и твоя, да, да и твоя. Хочу, хочу тебя видеть, а теперь пиши скорее, радуйся, жди!»

И какая тут гостиная? какой рояль? какое окно?

Нет, Любовь Дмитриевна, - не лгите! Ни нам, ни себе. Вы все еще любили. Вы терзались, выбирали, страдали. Это проявлялось во всем, это выплескивалось через край. Иначе откуда взялись бы у Вашего Саши датированные этим же днем строки? -

И, может быть, в бреду ползучем,Межу не в силах обойти,Ты увенчаешься колючимВенцом запретного пути.

Ведь уже наутро - 20-го марта - в Москву умчится еще одно Ваше письмо: «Саша почувствовал мое возвращение и очень страдает... Как ужасно, что не могу выбрать, не могу разлюбить ни его, ни тебя, тебя не могу, не могу разлюбить! Саша не хочет, чтобы ты приезжал.» (ЖАЛУЕТСЯ, ЯБЕДНИЧАЕТ)

"... А я не могу себе представить, что не увижу тебя скоро, я хочу, чтобы ты приехал.   Люблю тебя по-прежнему, знаю твою близость, твою необходимость для меня.   Не могу писать о моей любви к тебе, как хочу. Мне надо тебя видеть! Приезжай! Целую тебя долго, долго, милый. Твоя Л.Б.» И еще два дня писем с настоянием: приезжай!"

Эти нежности, милования и зовы будут длиться весь март. И каким бы искусителем не пыталась выставить потом Любовь Дмитриевна своего московского воздыхателя ­очевидней очевидного, что искус порождали, как минимум, обе стороны.

Этими же днями летят в Москву весточки и от «союзников». Мережковский (даже он!) - Белому: «От Любовь Дмитриевны мы получили прекрасно письмо. Я знаю несомненно, что она будет с нами - и скоро.   Она может внести в наш круг огромную силу». И следом о Блоке: тот, дескать, несовершенен, и его самораскрытие возможно лишь при поддержке Белого.

Но пока эта троица колдует над «самораскрытием» Блока, «несовершенный» поэт пишет в недавно открытых для себя Озерках автобиографию той весны - «Незнакомку». В ней непостижимо точно воплотятся и образ его тогдашней жизни, и властвовавшие им в ту пору умонастроения. И финальные ее строки будут звучать знакомой нам всем теперь антимолитвой:

Ты право, пьяное чудовище!Я знаю: истина в вине.

Именно после этого стихотворения, растиражированного на всю страну в популярных сборниках «Чтец-декламатор», Блок стал русским поэтом номер один. Маячивший прежде условной ступенькой выше Бальмонт вышел из фокуса интереса читающей России. Навсегда. Без возврата. Фокус на полтора десятилетия переместился из Москвы в Петербург.

Даже у позера Брюсова мы находим: «Включаю после «Балаганчика» Блока в священное число семи современных поэтов: Соллогуб, З. Гиппиус, Бальмонт, я, Вяч. Иванов, Белый, Блок - вот эти семь». И это - только «после «Балаганчика», и мы понятия не имеем, как видоизменилась у него эта иерархия после триумфальной «Незнакомки».

Зато Россия моментально окрестила Блока «поэтом Невского проспекта». Промышлявшие на Невском проститутки враз обрядились в шляпы с черными страусовыми перьями и клеили клиентуру уже свежим, гарантирующим успех текстом: «Я - Неузнакомка, хотите поузнакомицца?», или же и вовсе: «Мы - пара Незнакомок. Можете получить «электрический сон наяву». - Каково?! Это было уже не признание - это была слава. По утверждению кого-то из современниц, в те времена не было ни одной думающей девушки в России, которая не была бы влюблена в Блока. А к «думающим» мы смело добавим и путан с Невского, и получится, что не влюбленных в Блока девушек в ту пору в России не было вовсе. Известен рассказ о некой «Соничке Михайловой - этакой «тургеневской девушке с мягкой длинной косой и черными глазками», всей такой легко румяной, с кожей в родинках. Предание гласит, что однажды она долго шла по пятам за Блоком, когда тот возвращался не то с ивановской «Башни», не то еще откуда-то. Горячась, он оживленно спорил о чем-то с попутчиками и по обыкновению много курил. И бедная Соничка, бредя следом, насобирала целую коробку его окурков, которую и хранила потом едва не до смерти. Известно, что изнывая от влюбленности, она часто наведывалась к его дому, заходить не смела и в совершенном отчаянии подолгу стояла у подъезда, то и дело целуя в бессилии дверную ручку.

Справедливости ради сообщим, что эта живописная сцена, правда, имела место быть несколькими годами позже. Но до чего ж она красноречива!

Теперь поклонницы буквально заваливали поэта письмами, просили о встрече («это было бы праздником моей жизни» и т. п.). Они требовали жизненных советов, шантажировали самоубийствами. Одна молодая писательница уведомляла Блока, что она замужем фиктивным браком, и жаждет иметь

от него ребенка, который несомненно - просто несомненно будет гением. Это ли не явное свидетельство судорожной блокомании, охватившей Россию в 1906-м? Помимо выворачиваний наизнанку души Блоку слали и слали стихи. Многие счастливицы даже заполучили ответы (как правило, мэтр был в своих отзывах резко негативен), и гордились впоследствии этими отписками всю жизнь.

Разумеется, с ума по Блоку сошла не только женская половина населения страны. Теперь уже молодые поэты России писали чуть ли не исключительно «под Блока». Среди них был и никому еще не известный 19-летний художник Марк Шагал, только что приехавший из Витебска в столицу. Ошеломленный мейерхольдовской постановкой «Балаганчика», он признавался позже, что первый толчок к определению путей его искусства был дан именно «счастливой выдумкой планов к «Балаганчику» А.Блока». И юный провинциал тоже писал стихи под кумира, хотя послать их кумиру на оценку так и не решился.

И уже совсем скоро расчетливая не по годам Ахматова отдаст должное козырности Блока и незамедлительно спровоцирует «отношения», о которых мы непременно поговорим в свой черед - «отношения», ставшие одной из главных легенд ее жизни. Она даже сокрушаться будет по поводу этой легенды: та, дескать, всерьез «грозит перекосить мои стихи и даже биографию.»

Кто, если не Любовь Дмитриевна, и что, если не ее достигшие апогея душевные метания меж двух поэтов стали топливом для плавильной печи тогдашнего блоковского вдохновения? Откуда, если не из этого горнила изверглись в тот миг наружу, в вечный космос русского стиха его - умолчим, не станем говорить о прочем - его «Балаганчик» и «Незнакомка»?

Все это настолько очевидно, что, словно загодя приветствуя нашу правоту, в августе того же года, на третью годовщину свадьбы Блок напишет своего программного «Ангела-Хранителя»:

Люблю Тебя, Ангел-Хранитель, во мгле.Во мгле, что со мною всегда на земле.

За то, что ты светлой невестой была,За то, что ты тайну мою отняла.

За то, что связала нас тайна и ночь,Что ты мне сестра, и невеста, и дочь.

За то, что нам долгая жизнь суждена,О, даже за то, что мы - муж и жена!

За цепи мои и заклятья твои.За то, что над нами проклятье семьи.

И это не только виноватый поклон своей Любе - это еще и назначение себе. Это жутко неизбывная формула их дальнейшего сосуществования.

С тобою смотрел я на эту зарю -С тобой в эту черную бездну смотрю.

И двойственно нам приказанье судьбы:Мы вольные души! Мы злые рабы!

Покорствуй! Дерзай! Не покинь! Отойди!Огонь или тьма - впереди?

Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идем?Вдвоем - неразрывно - навеки вдвоем!

Воскреснем? Погибнем? Умрем?

Прекрасной Дамы больше нет, признается поэт, - но есть Ангел-Хранитель. И под его крылом он навеки. Что вскоре же и стало поводом для рождения новой легенды - легенды о немыслимой замкнутости и недоступности Блока. И тут нам самое время вернуться в весну 1906-го...

 Бедный Боря

Блок ревнует. Люба рвет и мечет, чтобы ей не мешали видеться с Борей. Да кто мешает-то?

Весь февраль они не просто виделись - открыто вынашивали планы совместной поездки в Италию. Из Белого: «... пять раз осознавши, что любит меня, Щ. потом убеждалась в обратном; три раза мы с ней уезжали в Италию, каждое перерешение отдавалось как драма»... Завалив свою непоследовательную возлюбленную из Москвы патетическими письмами, он снова принимается за Блока. И пишет «брату», что Люба просто необходима ему, чтобы выбраться из пропастей, в которых для него - гибель. Короче: «Саша, если Ты веришь в меня, если Ты знаешь, что я могу быть благороден.   Ты должен взглянуть на мои отношения к Любови Дмитриевне с двух противоположных точек.» То есть, Блоку открытым текстом вменяется в обязанность самолично устроить лучшим образом угодный Небу союз жены Любы с братом Борей. Либо неминуемо произойдет «драма, которая должна кончиться смертью одного из нас». Естественно, на эту ахинею Блок не ответил. Более того, в ту пору он научился жечь драгоценные прежде письма Белого. Не вскрывая. Иные же просто пролежали запечатанными в архиве Любови Дмитриевны до самой ее смерти.