Александр и Любовь - Александр Сеничев

А пока она - понаставившая, заметим, уже сотни точек над «i» и столько же раз эти точки отменившая - переводит огонь Бориных батарей на доставшую ее Александру Андреевну. Она пишет Белому, что с осени они с Блоком намерены жить отдельно от мамы - больно уж много та лезет в ее дела.

Бугаеву же только дай наводку - он шарахнет изо всех орудий. Но Боря перебарщивает - пишет Александре Андреевне письмо, которое даже тишайший Женя определил как «сплошное отчаяние бесноватого». Блок в ответ резко выговаривает другу за бестактность. Люба - типа - тоже. Но в письме от 9 апреля дает любимому разъяснения и растолковывает диспозицию: «Боря, у нас сегодня бог знает что было, так мы поссорились с ней. Не надо больше ставить меня в трудно положение, Боря, веди себя прилично. Мучительно и относительно Саши - он верит, что Александра Андреевна хорошая, а я не могу же против этого идти. .   Твой приезд осложнился невероятно - благодаря твоим выходкам». И Белый моментально отправляет Блоку сразу два покаянных послания, в которых оправдывает (отмазывает) Любу. Мол, это он лишь предположил, что А. А. «хочет отдалить его от Любы».

А хоть бы и так? Не отдаляет сын - мать пытается. Это что -достаточный повод, чтобы хамить ей?

Середина апреля.   Белый рвется в Петербург. Блок твердо просит его не приезжать «ни в коем случае»: Люба -больна, у него - госэкзамены. Но Белый уже верен давешней клятве крушить «все преграды» - клятве, которую, напомним, выдумал не он, а Любовь Дмитриевна. 15 апреля он снова в Питере. И вскоре ему удается сподвигнуть Любу («я просил, умолял, даже грозил») на неслыханное: она заявляет домашним, что через два месяца едет-таки с Борей в Италию! И без того нервозная обстановка накаляется до предела. «Всё принимает красноватый характер», - запишет в дневнике Евг.Иванов.

Вконец запутавшаяся Люба продолжает рыдать на его плече: «Очень тяжело.   Один - не муж. Белый - искушение». А тут еще искуситель допускает непростительную промашку - пробалтывается у Мережковских, что Любовь Дмитриевна вполне готова уйти с ним от Блока. Не удивительно, что вскоре и сама Любовь Дмитриевна узнает об этом - от того же простодушного Жени. И уже она негодует: «Значит, я стала притчею во языцех!»

Кому-то из заговорщиков приходит в голову, что недостаточно активна Тата. И глубоко законспирированная художница (она продолжает писать портрет Блока -замечательный, кстати, портрет, лучший) получает дополнительную нагрузку: проповедовать. Есть же, - толкует она Любови Дмитриевне, - освященный временем союз Мережковский-Гиппиус-Философов? Есть! Так отчего бы ни возникнуть такому же из Блоков с Белым? Вы, кстати, не ужасайтесь. Об ту пору и с точки зрения декадентства нежелание жить втроем выглядело как откровенный моветон. Так что краснела во время этих политзанятий скорее Люба, чем Тата. При этом Мережковские накачивают и накачивают Борю: «Вы - для Любы, Люба - для Вас».

Все это, согласитесь, здорово смахивает на возню банды Нессельроде вокруг другого известного петербургского поэта. Не хватает разве что окончательного подметного письма. Но Любовь Дмитриевна - вот ведь беда! - не дает повода. И тогда Гиппиус настаивает на личном знакомстве с Любой (Блок до сих пор не удосужился свести их, и, надо полагать, имел для этого вполне оправданные мотивы). Неистовствующий Белый чуть ли не силком затаскивает Блоков к Мережковским. Люба очень - вот просто очень нравится Зинаиде. Люба нравится даже Мережковскому, как правило, не замечающему посетительниц салона жены. «Что-то в ней есть», - растаивает он. Любе лестно. Она возбуждена. Блок молчит, усевшись в уголку. Тактичные собравшиеся стараются не мешать ему предаваться тоске. Успокоенный счастливым исходом Белый (победы грезятся ему на каждом шагу) снова уезжает в Москву. До осени, как условлено, если уже не сказать - назначено. Уезжает в уверенности, что «истинная любовь торжествует». Но со следующим же паровозом из Петербурга приезжает очередное письмо от «Щ.», где черным по белому: их любовь - «вздор», его появление осенью в Петербурге недопустимо. И, судя по всему, это была уже та самая точка. Жирная и последняя.

В «Былях и небылицах» ей будет дано простое объяснение: «Я стремилась устроить жизнь как мне нужно, как удобней. Я думала только о том, как бы избавиться от этой уже ненужной мне любви.». Скупо. Но и необыкновенно правдиво.

К тому же Блок уже сам пообещал вывезти Любу осенью за границу на два-три месяца. То есть, опять всё сходится: Люба ведет себя «как нужно, как удобней». Эти четыре слова едва ли не исчерпывающее жизненное кредо нашей героини. Только пока в жертву своему удобству она принесла Белого. Позже та же участь постигнет и Блока.

Май. Блоки в Шахматове. Вот разве что только не вся почта России занята теперь доставкой туда Бориных посланий. Конверты становятся всё толще. Объем отдельных писем начинает зашкаливать за сотню страниц. Вы просто попытайтесь представить себе одно подобное письмецо, а Блокам такие - каждый день. И во всех одно и то же: клятвы, упреки, обвинения в «лицемерии» и «мещанстве». В «контрреволюции» даже - а чего уж мелочиться на ста-то страницах?

«Люба одна еще держится за своего поклонника и бережет его душу, что обязалась делать, - читаем мы в дневнике тетушки, - Глупенькая, воображает, что помогает ему. Ну да, помогает сильнее влюбиться и окончательно гибнуть». Вообще-то справедливо.

В начале августа почта доставляет в Шахматово нечто уже совершенно безумное - «обрывки бумаги в отдельных конвертах с угрозами». И Блоки решают немедля ехать в Москву. Чтобы объясниться откровенно - раз и навсегда. Александра Андреевна уверена в том, что «Боря будет стрелять» (он, помнится, даже ей такое обещал - и по куда менее серьезному поводу). Супруги уверяют, что всё кончится полюбовно, шутят, смеются.

Теперь уже Блок относится к Боре с презрением, мама - с антипатией, даже Люба - с насмешкой.

Восьмое августа. Супруги в Москве. И на сей раз уже Александр Александрович отправляет Борису Николаевичу с посыльным в красной шапке приглашение в ресторан.

Тот примчался в «Прагу» сейчас же - он снова уверен: прессинг возымел действие, Блоки сдались. Любовь Дмитриевна - очень нарядная, спокойная. Только странная какая-то: вместо того, чтобы броситься на шею, приказывает угомониться. Разговор не длится и пяти минут. «Не знаю, зачем вы приехали, - вскипает Белый, - Нам говорить больше не о чем - до Петербурга» - «Нет, решительно: вы - не приедете!..» - «Я приеду» - «Нет» -«Да.   Прощайте!» И вскакивает из-за стола и убегает, успев кинуть червонец растерянному лакею с еще не откупоренной бутылкой токайского.

На другой день Блок коротко извещает Белого: «Боря! Сборник «Нечаянная радость» я хотел посвятить Тебе, как прошедшее. Теперь это было бы ложью, потому что я перестал понимать Тебя».

Всё. Какие еще мосты прикажете жечь? Это понятно нам. Это ясно Блокам. И это ничего не означает для Белого. Теперь он убеждает себя в том, что по-прежнему любим, но на их пути друг к другу возникли внешние обстоятельства - «приличия». И дальнейшее его поведение иначе как клиническим назвать не удается.

Это было уже полнейшее умоисступление. Он пишет Блоку, что нужно быть человечней и, едва отправив одно письмо, шлет следующее - с обещаниями (угрозами?) «всё, всё, всё переносить». Мол, пытайте его и не бойтесь, теперь он - «собака ваша всегда, всю жизнь», и с сентября он «там, где вы, и на все унижения готовый». Но и этого не достаточно - вдогонку Боря отсылает Блоку, Любови Дмитриевне и Александре Андреевне (каждому по экземпляру) «клятву» примерно того же содержания. Поразительнее всего, что этот «документ» он составлял с самыми благими намерениями - с тем, чтобы в него «не вкралось ничто истеричное».

Еще удивительнее, что автора «клятвы» сейчас же засыпали благодарностями (все, кроме Блока). Люба, в частности, восхищалась этим его шагом и даже проболталась, что после встречи в Москве была полна к нему ненависти и презрения, а теперь вот с радостью возвращает ему свое уважение.

А Белый уже в Дедове, у Сережи Соловьева. И там он решает уходить себя голодом. Но практически сразу же пойман с поличным, и голодовка «отложена». И тут чертовски трудно не вспомнить о знаменитой

голодовке другого брошенного женщиной «поэта». Она, если помните, проистекала в небезызвестной «Вороньей слободке» и сопровождалась пятистопным ямбом «Волчица ты. Тебя я презираю. К Птибурдукову ты уходишь от меня». Васиссуалий Лоханкин грозился голодать не до смерти, но тоже долго: год - да сколько угодно! - пока волчица-Варвара не вернется. Но уже на третий день был подловлен ею за пожиранием мяса из холодного борща.

Что-то навеяло Ильфу с Петровым такую прозрачную аллюзию?

Посрамленный Боря возвращается из Дедова в Москву, где безвылазно сидит неделю в пустой квартире -сидит, пока верный «аргонавт» Лев Кобылинский, известный более как Эллис, не подсказывает ему самый действенный и элегантный из выходов - стреляться. Стреляться?