Александр и Любовь - Александр Сеничев

Однако почему-то именно тогда попросила Борю «подождать, не торопить с решением».

И обнадеженный Белый не придумал ничего лучше как караулить свою участь, просиживая вечера у Мережковских. Годы спустя он вспоминал как ждал окончания галдежа, чтобы остаться наедине с сестрами Гиппиус и обсуждать с ними «всю сложность положения между ним и Щ».

Но, не высидев ничего путного, снова ринулся домой, в Москву - теперь уже затем, чтобы приготовить свой окончательный переезд в столицу.

29 декабря - в день своего рождения - Люба пишет Белому: «.  очень хочу, чтобы Вы опять были в Петербурге, опять приходили бы к нам; тогда Вы видели бы мое к вам отношение, даже если бы я и не говорила ничего. Ведь вы будете так устраивать свои дела, чтобы приехать в конце января?.. Любящая Вас Л.Блок». Любящая! Ясно?

Тем временем, рожденная сплетней и для сплетен Зинаида Николаевна Гиппиус натурально открывает второй фронт: подключают к делу сестренку Тату - художницу и просто необыкновенно деятельную девицу, которая на удачу еще и в доску свой человек в доме у Блоков. Тату превращают в этакого Штирлица, и теперь она регулярно ходит к Александру Александровичу собирать информацию. То есть, извините, - писать его портрет ходит (настоящему разведчику необходима добротная легенда). И уже 26 января отправляет Белому первое донесение: «К Блокам я хожу почти через день, его рисую. .   Л. Д. сидит и вышивает.   Мне жаль, что как-то одну ее, отдельно я не могу увидеть. Положим, времени прошло еще не много».

Через два дня Любовь Дмитриевна откладывает вышивание, и сама взывает к Боре: «Приезжайте скорее к нам - очень обо многом нужно теперь поговорить, кроме того мне очень хочется, чтобы Вы присутствовали на представлении Сашиного балаганчика - он очень, очень хороший, и первое его представление для меня будет очень важно».

Мог ли Белый после таких призывов не «устроить свои дела» наилучшим образом? Он устроил их, «аргонавты» устроили ему пышные «проводы насовсем», и уже к середине февраля Боря снова обретается в гостинице на Караванной. И в первый же день Любови Дмитриевне посылается здоровенный куст великолепной гортензии. А вот с Блоком он на сей раз встретился «холодно и неловко»: «Не так меня встретили, не на это я бросил Москву». Редчайшей пробы эгоизм. Ему, видите ли, мало того, что теперь они с Любовью Дмитриевной просто неразлучны. Мало того, что выученные им денщики Кублицкого ежедневно таскают в гостиную к барыне не корзины даже - «бугайные леса» цветов. Мало того, что вечер за вечером он торчит у Блоков, вздыхая и импровизируя на рояле. В то время как сам Блок в эти часы либо уединяется в кабинете (готовится к экзаменам), либо вообще демонстративно надолго уходит из дома. Всего этого Боре мало - встретили его «не так».

На что, казалось бы, сетовать? Они с Любой целыми днями бродят по городу. Эрмитаж - краски Лукаса Кранаха, светотени Рембрандта, танагарские статуэтки.   Закат с крутого мостика через Зимнюю канавку.   Окружным путем по бесконечным набережным они возвращаются к обеду в Гренадерские казармы.

К столу выходит и молчаливый, весь в себе Блок.

Что, спрашивается, мешает нашему не мальчику, но мужу не стишки про приятность утраты друзей зачитывать, а элементарно выставить корыстного «брата» вон? А хотя бы то мешает, что гость этот необыкновенно приятен его возлюбленной маме. «Явился Боря. Аля на седьмом небе, вся дрожит и чуть не плачет от счастья», - свидетельствует тетушка. А это, заметим, мамин дом. И Блок терпит. Внешне, во всяком случае, это выглядит именно так. Напомним заодно уже, что дело идет к той самой весне 1906-го - поре, к которой между Сашей и Любой окончательно прекратилось и «немногое». И именно теперь дневник Блока начинают украшать вот такие «записки охотника»: «Третий час ночи. Второй раз. Зовут ее Мартой. У нее большие каштановые косы, зелено-черные глаза, лицо в оспе, остальное - уродливо, кроме страстного тела. Она - глупая немка. Глупо смеется и говорит... Кто я - она не знает. Когда я говорил ей о страсти, она сначала громко хохотала, а потом глубоко задумалась. Женским умом и чувством, в сущности, она уже поверила всему, поверит и остальному, если б я захотел. Моя система - превращения плоских профессионалок на три часа в женщин страстных и нежных - опять торжествует».

Милостивый государь! А как насчет того, чтобы пойти и впервые в жизни превратить в страстную женщину любимую

-    вы ведь двадцать лет будете клясться бумаге в этой любви!

-    жену?

Мчится тройка - не дает ответа.

А затянувшийся как никогда февраль идет на убыль. И наших героев поджидает уже парочка событий, призванных взорвать, наконец, эту нелепую ситуацию.

Год третий: бедный Саша

25 февраля 1906 года в просторной гостиной полковника Франца Феликсовича Кублицкого Александр Блок впервые читал свой «Балаганчик» - пьесу, написанную буквально в пару дней и завершенную им еще месяц назад. Это было событие. Помимо смотревших Блоку в рот Евг. Иванова, Городецкого, Пяста и прочих присутствовали, разумеется, и Любовь Дмитриевна с Александрой Андреевной. Даже полковник заскочил, заверенный, что политической подоплеки в пьеске нет.

Слушал ее и Белый. Блок закончил.

Наступила надсадная тишина. Пианист Мирович подошел к роялю и, не сказав ни слова, заиграл Баха. Опустошительная ирония «Балаганчика», картонная маскарадность персонажей, гротескная фигура Автора, клюквенный сок - все это изрядно озадачило поклонников певца Прекрасной Дамы и, если верить одному из присутствовавших «показалось страшным, ранило в самое сердце».

Не станем утверждать, что чтение это было устроено Блоком

для единственного из гостей. Но еще труднее отрицать то, что издевательский монолог Пьеро звучал в тот вечер для конкретной пары ушей:

Ах, сетями ее он опуталИ, смеясь, звенел бубенцом!Но, когда он ее закутал,-Ах, подруга свалилась ничком!..

И мы пели на улице сонной:«Ах, какая стряслась беда!»А вверху - над подругой картонной -Высоко зеленела звезда.

Он шептал мне: «Брат мой, мы вместе,Неразлучны на много дней.Погрустим с тобой о невесте,О картонной невесте твоей!»

Не для кого, конечно же, не было секретом, что условный мир пьесы вырос из отношений реальных Пьеро, Арлекина и Коломбины.

«Саша заметил, к чему идет дело, все изобразил в «Балаганчике» - занес в свой дневник слова Любови Дмитриевны тишайший Евгений Иванов, уже служивший к тому времени жилеткой для обоих - хотя и по отдельности -супругов. Молчавший все эти месяцы Блок наконец произнес то, что хотел - публично и беспощадно пропел он грустную сказку о любви и предательстве. В ответ Белый пробормотал несколько дежурных комплиментов. Позже, несколько позже он, конечно, скажет о «Балаганчике» и его авторе все, что думает в действительности. И не Блоку - всей России скажет. Пока же - всего-то полчаса спустя они задорно играли в снежки на пустынной вечерней набережной Невки. И было завтра. И завтра было 26-м февраля.

Возвращались с концерта оркестра графа Шереметева, с «Парсифаля». Блок с маменькой - в одних санях, Боря с Любой - в других. Такая рассадка не была случайной. Несколько дней назад, еще до чтения «Балаганчика» Люба переслала Белому записочку следующего содержания: «Когда же мы поговорим с Вами? Завтра не удастся, должно быть. Может быть, в воскресенье Вы придете к нам после Парсифаля? Не забудьте о нем!» С припиской Блока (!): «Милый Боря, приходи, очень тебя люблю. Твой брат Саша» Случившееся в санях мы попросим изложить саму Любовь Дмитриевну:

«... Давно я знала любовь его, давно кокетливо ее принимала и поддерживала, не разбираясь в своих чувствах, легко укладывая свою заинтересованность им в рамки «братских» (модное было у Белого слово) отношений. Но тут (помню даже где — на набережной, за домиком Петра Великого) на какую-то его фразу я повернулась к нему лицом — и остолбенела. Наши близко встретившиеся взгляды... но ведь это то же, то же!..."

На наш циничный взгляд все это несколько напоминает снежный же вечер 7 ноября тысяча девятьсот забытого уже года: возок, картинный поворот, губы подле губ. Извините, что перебили.

«...Отрава сладкая...» Мой мир, моя стихия, куда Саша не хотел возвращаться, — о как уже давно и как недолго им отдавшись! Все время ощущая нелепость, немыслимость, невозможность, я взгляда отвести уже не могла. И с этих пор пошел кавардак.»

В общем, «картонная невеста» обрела объект для выхлопа накопившейся чувственности, и, что называется, понеслось: «Я была взбудоражена не менее Бори. Не успевали мы оставаться одни, как никакой уже преграды не стояло между нами и мы беспомощно и жадно не могли оторваться от долгих и неутоляющих поцелуев... » Добавьте тут за нас что-нибудь - если есть что.