Александр и Любовь - Александр Сеничев

Бушевавшие за окном политические бури никогда не касались Блока напрямую. Он сторонился их с юных лет. Помните эпизод со студенческими беспорядками 1901-го? Ну когда Александр не захотел поддержать бойкота, устроенного однокашниками реакционным преподавателям, за что и был объявлен одним из них предателем.   Известно, что не понявший обиды товарищей Блок отзывался тогда о происходящем как о «постоянном и часто (по-моему) возмутительном упорстве», уверяя, что сам принадлежит к партии «охранителей» - если и не существующего строя, то уж, по меньшей мере, «просто учебных занятий». Не корим -всего лишь свидетельствуем.

А незадолго до того он отнес редактору «Мира божьего» Остроградскому свои стихи, навеянные картинами Васнецова - про Сирина, Алконоста да Гамаюна. И дальше тиснем из самого «виновника»: «Пробежав стихи, он сказал: "Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!" - и выпроводил меня со свирепым добродушием».

Так что совершенно странно записывать вдруг Александра Александровича в революционеры. Прежде времени, во всяком случае, ни к чему. Ибо совсем не о творящемся вокруг молчали в те дни друг другу наши друзья-братья - молчали они друг другу о бушевавшем у них внутри. И чуть погодя мы позволим себе доказать вам это.

В начале февраля Белый вернулся в Москву, условившись с Блоками не менять ни времени, ни места встречи: лето, Шахматово.

Из тетушки: «Боря Бугаев уехал. Люба парит на крыльях. Ее совсем признали царственно-святой, несмотря на злобу».

Все верно: злая Люба парила на крыльях в ожидании лета, и, кажется, ни для кого это уже не было секретом.

На сей раз москвичи нагрянули в Шахматово вместе. Душным грозовым июньским днем. И давайте считать все вышеизложенное предысторией к теме этого знакового для всех троих наших героев лета.

В это лето Борис Бугаев открылся Любови Блок. Сделал очевидным главное - она магнит, и он не может без нее. А брак с Блоком - «ложь». Ну и т. д. Официальным блоковедением принято считать, что сама Люба в тех обстоятельствах повела себя в высшей степени благоразумно и вспыхнувшей страсти Бори не потакнула. Ну, принято и принято. Но давайте перечитаем ее ответ Белому: «Я рада, что Вы меня любите; когда читала ваше письмо, было так тепло и серьезно. Любите меня - это хорошо; это я одно могу Вам сказать теперь, это я знаю. А помочь Вам жить, помочь уйти от мучения - я не могу. Я не могу этого сделать даже для Саши. Когда захотите меня видеть -приезжайте, нам видеться можно и нужно; я всегда буду Вам

рада, это не будет ни трудно, ни тяжело, ни Вам, ни мне. Любящая Вас Л. Блок»

Подпись «Л. Блок», конечно, несколько отрезвляет: не забывайте, дескать, кому я отдана, и подразумевайте далее следующее по известному тексту.

Однако в отличие от Лариной, Блок-Менделеева не просит «оставить» ее - наоборот, призывает навещать «когда захотите». Да еще и отважно пророчит, что «это не будет ни трудно, ни тяжело». Ни для нее, ни для него. Словно забыв задаться еще одним принципиальным вопросом - а будет ли это так уж легко и просто ее Сашуре? При этом она прекрасней прочих осведомлена о невообразимо братском отношении мужа к ее неожиданному конфиденту. Они с Борей не просто на «Ты» (вот именно так - «Ты» - с нестрочной, заглавной - как с ней когда-то): «Я Тебя люблю сильно и нежно по-прежнему. Крепко целую Тебя. Твой Саша», - пишет обычно Блок Белому. Так что беспокоиться за Сашу вроде бы и ни к чему. Между прочим уж и о конфиденциальности этого объяснения. В пылу невинного женского тщеславия, а, возможно, и из более тонких соображений, Люба немедленно поведала о Борином послании свекрови. При этом совершенно не известно, информировала ли она об этом мужа, хотя и было бы верхом неблагоразумия полагать, будто Александра Андреевна могла утаить от сына факт зарождения этой - пусть даже и невинной на первый взгляд интрижки. Во всяком случае, известно, что они с сестрицей Марьей сразу же развернули дискуссию о поведении Любы, а больше - Бори. И даже принялись активнейшее моделировать возможные последствия, подтверждением чему многостраничные дневниковые записи тетушки. Но давайте попробуем взглянуть на тот ответ Любови Дмитриевны под несколько более обостренным углом.

«Семейная жизнь Блоков, правда, и до этого не ладилась», -это из официального. И «правда» тут - просто умиляет. Особенно, если учесть, что до какого именно «этого» и как именно «не ладилась» замалчивается несколько деликатней, чем нужно.

Господа присяжные заседатели - в смысле уважаемые читатели - вам уже в третий и в последний раз предлагается зашвырнуть эту книжку куда подальше, поскольку история наша вырулила на очередную пренеприятную подробность. По крайней мере, не говорите потом, что вас не предупредили.

Итак - Люба.

Ей уже двадцать четыре. Она только что разменяла третий год замужества. Конечно же, счастливого замужества, но -замужества, о начале которого позже отчитается куда как однозначно:

«Я до идиотизма ничего не понимала в любовных делах. Тем более не могла я разобраться в сложной и не вполне простой любовной психологии такого не обыденного мужа, как Саша. Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это «астартизм», «темное» и бог знает еще что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир, что я хочу его — опять теории: такие отношения не могут быть длительны, все равно он неизбежно уйдет от меня к другим. А я? «И ты также». Это приводило меня в отчаяние! Отвергнута, не будучи еще женой, на корню убита основная вера всякой полюбившей впервые девушки в незыблемость, единственность. Я рыдала в эти вечера с таким бурным отчаянием, как уже не могла рыдать, когда все в самом деле произошло «как по писаному».

Молодость все же бросала иногда друг к другу живших рядом. В один из таких вечеров неожиданно для Саши и со «злым умыслом» моим произошло то, что должно было произойти, — это уже осенью 1904 года. С тех пор установились редкие, краткие, по-мужски эгоистические встречи. Неведение мое было прежнее, загадка не разгадана, и бороться я не умела, считая свою пассивность неизбежной. К весне 1906 года и это немногое прекратилось...».

Мы нарочно привели здесь всю эту долгую цитату: сохраняли интонации. А теперь давайте попробуем перевести сказанное с и так не слишком великосветского на - чего уж теперь -бытовой русский. Любовь Дмитриевна откровеннейшим образом сетует на то, что первая брачная ночь была отложена молодым супругом более чем на год. Ночь, в ожидании которой она отчаянно рыдала (безо всяких аллегорий -самыми настоящими слезами с причитаниями). Но, сообразив, что слезам не верит не только Москва, «осенью 1904 года» она улучает момент, перешагивает через свою предопределенную временами-нравами пассивность, пользуется «молодостью, бросившей их друг к другу» и откровенно злоумышленно (по ее же признанию, а, стало быть, сколько-то и к неудовольствию Сашуры) осуществляет «то, что должно было произойти».

И время от времени - не чаще, а вот именно время от времени - волево же повторяет сексуальные опыты с мужем. Опыты, так и не давшие ей разгадки мужниной отстраненности.

А спустя два с половиной года, заверяет она нас, «прекратилось» и это «немногое».

И надо быть законченными сухарями и моралистами, чтобы не оправдать внезапной симпатии молодой, здоровой и амбициозной ко всему прочему женщины - Прекрасной Дамой всея Руси, между прочим - к этому умнице, чаровнику, а главное живчику Боре Бугаеву. Годы бесплодного ожидания элементарного мужского внимания от законного супруга вряд ли способствовали дальнейшему упрочению ее целомудрия. Да и смел ли сам Блок ждать от жены вечного монашествования?

Не он ли предложил ей сразу после женитьбы крепить их святое духовное родство по его примеру - извиним себя за прямолинейность - обыкновенным блудом на стороне? Не он ли сам выписал ей лицензию на «налево»? - «Но я же люблю тебя! Жить рядом с тобой и не сметь прикоснуться -какая мука!» - молила она. А Блок упрямо твердил свое: «Моя жизнь немыслима без Исходящего от Тебя некоего непознанного, а только еще смутно ощущаемого мною Духа. Я не хочу объятий. Объятия были и будут. Я хочу сверхобъятий!»

На деле все эти некости, непознанности, сверхобъятья - элементарный, хотя и вежливый отказ.

И Люба не понимала, плакала и таила обиду...

Разумеется, ее интерес к Боре возник еще там, в Москве.

Уже тогда Белый с Соловьевым делали умопомрачительные выводы по поводу всякого Любиного жеста, в отношение прически. Они переглядывались со значительным видом -стоило ей надеть яркую ленту или даже просто взмахнуть рукой.

Но был ли ее Сашура готов к тому, что женушка воспримет однажды его смелое «И ты!» - этот прозвучавший будто бы в общем рецепт - как руководство к действию? И - самое важное: мог ли он тогда предположить, что в астарт-партнеры Люба выберет не какую-нибудь постороннюю серость (как это делал и продолжал делать он сам), а первого из его «братьев»? Ровню. Единственного, кого он не мог бы, да просто и не имел бы права не рассматривать в качестве соперника.