Александр и Любовь - Александр Сеничев

Неудивительно, что первым его порывом было желание ехать с труппой. Но Наталья Николаевна воспротивилась. А проще сказать - запретила. Мотив: негоже поэту мотаться с актерами. И лихо отбыла на окраины империи с первой гастрольной партией.

Люба присоединилась к театру чуть позже - в середине февраля. Началась практически полуторагодовая разлука Блоков. Два дня спустя начнется и полутора же годовая их переписка.

Естественно, поэт в ауте. Он пишет матери: «Чем холоднее и злее эта неудающаяся «личная» жизнь (но ведь она никому не удается теперь), тем глубже и шире мои идейные планы и намеренья. У меня их столько, что руки иногда опускаются - сколько нужно сделать.». Первое время он действительно пытается держаться молодцом. Его переписка с женой спокойна. Он интересуется ее успехами, делится соображениями, советует даже. Рассказывает о своих делах. Малюсенькая деталь: по тому же самому адресу Блок регулярно отправляет и письма в синих конвертах - Волоховой. «Закулисная жизнь закончена», «личная жизнь неудающаяся», но как же обидно отступаться!...

Первые Любины письма этой поры - сплошные восторги. Наконец-то она окунулась в настоящее, желанное. Она много играет. Не всегда довольна собой: «играю не так, как надо», «то, что делаю - не искусство». Но тут же, мимоходом: «меня наши все принимают очень всерьез как актрису». Вот что-что, а скромность никогда не была добродетелью Любови Дмитриевны. И в письмах издалека места ей не находится вообще. «У меня есть фантазия, есть темперамент, но нет материала, из которого рождается художественный образ актера. Скульптор без мрамора». Согласитесь, для актрисы с месячным стажем звучит неплохо. При том что Комиссаржевская на Любин взгляд - вот та «без фантазии»! А?! Знай, в общем, наших.

Но Блок в ответ еще любезней: «В вашей труппе я считаю очень важными для дела народного театра - Наталью Николаевну, тебя (по всей вероятности) и (очень возможно) -Мейерхольда». Как вам такая иерархия? Принято же считать, что он не видел в Любе таланта?

Меж тем театр колесит по западу России. Из Могилева Люба сообщает, что затеяла легкий флирт с неким Давидовским. Без этого, дескать, никак невозможно. Иначе поди-ка, вынеси «всю эту безумную работу целого дня».

Далее Константин Давидовский будет фигурировать в нашей истории под изобретенным Любой наименованием «паж Дагоберт». Он на год моложе ее. Тоже начинающий актер (с инженерным, между прочим, образованием). Блок видел его пару раз в театре. Этакий симпатичный рыжий южанин с мягким украинским акцентом и «движениями молодого хищника».

Уже через несколько дней Люба похвастается мужу: «Есть в возможности и влюбленность».

Они проводят с Дагобертом все больше времени. Она учит его «голосу» и французскому языку. И куда как на наш взгляд тревожное: «Не хочется писать мои похождения - может быть, сейчас уже все кончено, может быть, и еще хуже будет - не знаю. Много хорошего в этой безалаберности все-таки». Фактов при этом не докладывает, пригрозив мужу, что он узнает их от Н. Н.

Увы: после тягостной передряги с Белым, после финта с Чулковым и разминки с Ауслендером, Люба вовсю осваивает удобную философию декадентского пошиба: если соблазн подстерегает - смело иди навстречу и принимай его как должное. Ну просто затем, чтобы потом его же и одолеть -только так ведь и можно «освободиться от лжи»!

В конце февраля Наталья Николаевна действительно приехала на несколько дней в Петербург. И уж наверное поделилась с Блоком какими-то обещанными Любой «фактами».

И что? - А ничего. В очередном письме не то флиртующей, не то влюбившейся жене Блок отчитывается об их с Н. Н. походах на выставки, обещает передать с ней конверты. И всё! У него никаких претензий. Почему? Да потому, что этого приезда Волоховой он ждал куда сильнее, чем возвращения жены. Уязвленное самолюбие жаждало реванша, и супругины выкрутасы автоматически отошли на задний план. Но на что «петербургский Дон-Жуан» рассчитывал меньше всего - так это на то, что уже 1 марта Снежная Маска сядет в поезд и уедет в Москву.

Прощание с Волоховой

И тогда брошенный Блок начинает напоминать двухлетней давности Белого. Но если Белый в роли беснующегося отвергнутого влюбленного все-таки органичен, то Блоку такое поведение никак не личит. Назавтра после уезда Н. Н. он «пьян до бесчувствия». Еще назавтра - мчится в Москву. Находит Наталью Николаевну, зазывает ее запиской в гостиничный номер и всю ночь мучает своими нервными и напрасными объяснениями.

Роман со Снежной Дамой иссяк.

Судьба являет свое искаженное гримасой мести лицо: исключивший страсть из отношений с женой, в случае с Волоховой Блок поскальзывается на той же самой арбузной корке. Он не хотел Любы - Волохова не желает его! Вернувшись домой, Блок пытается хорохориться. «Я как-то радуюсь своему одинокому и свободному житью», - пишет он матери 5 марта, - «Получаю часто какие-то влюбленные письма от неизвестных лиц, и на улицах меня рассматривают». Да что вы говорите! На улицах? Рассматривают? Прелесть какая!...

18 апреля - ей же: «... я действительно всю ночь не спал, отчего и почерк такой. Я провел необычайную ночь с очень красивой женщиной.   После многих перипетий очутился часа в четыре ночи в какой-то гостинице с этой женщиной, а домой вернулся в девятом. Так и не лягу. Весело».

Да куда уж веселей! Гусар просто. Но его теперь уже одинокое веселье затягивается. В письме от 28 апреля читаем: «Отчего же не напиться иногда, когда жизнь так сложилась.   я работаю, брожу, думаю. Надоело жить одному». Так «весело» все-таки, или уже «надоело»?

Картина не меняется как минимум до середины лета:: «Напиваюсь ежевечерне, чувствую потребность уехать и прервать на некоторое время городской образ жизни». Что же произошло в то злосчастное для поэта 1 марта?

Давайте полистаем блоковскую «Песню судьбы» - его пьесу-исповедь. «Неприятная вещь, холодная и безвкусная. - скажет о ней через треть века Ахматова, - Гнутые стулья, стиль модерн, модерн северян. Душевное содержание его квартиры, еще раз рассказанная история его отношений с Любовью Дмитриевной и Волоховой».

А нам это как раз и ценно. В «Песне судьбы» Фаина (за образом которой более чем угадывается Н.Н.) внятнейше объясняет Герману причину своего отъезда: «Он зовет! Старый зовет! Властный кличет!.. Мой старый, мой властный, мой печальный пришел за мной». В. Веригина (воспоминания которой об этих событиях Любовь Дмитриевна позже расценит не больше не меньше как «чудесные») утверждала, что со стороны Н. Н. настоящей любви никогда и не было. Что чувства ее к Блоку были в высшей степени интеллектуальными. По той простой причине, что незадолго до того она «рассталась со своей большой живой любовью, сердце ее истекало кровью.». Стоп, стоп, стоп! А как же все эти прогулки, катания, посиделки? - А очень просто! - объясняет информированная Веригина: Наталья Николаевна и сама была влюблена в

Петербург не меньше блоковского - во все эти огни, мглу и тому подобное. Так что гулять ей как раз было не в тягость. Вот, значит, оно как? Выходит, наша несравненная Наталья Николаевна раны зализывает, а поэт - так, для компании, эскортер.

Да нет же, продолжает Веригина, Наталья Николаевна бесконечно ценила Блока как поэта и личность, любила в нем мудрого друга и исключительно обаятельного человека, но и только. Не было, в общем, любви. То есть, была, конечно, но не к Блоку, а к совсем другому человеку, которого она изо всех сил старалась забыть. Так что извините все, кто принял желаемое за действительное.

А Блок... Так ведь Н.Н. даже жалела, что не может влюбиться в Блока: «Зачем вы не такой, какого я могла бы полюбить!» - вырвалось у нее однажды. Сопоставляем с репликами Фаины: «Все - слова! Красивые слова.   Да разве знаешь ты что-нибудь кроме слов?» А что - Герман (Блок)? А Герману «не о чем больше говорить, потому что душа, как земля - в снегу». И даже больше того: он и не знает, что делать: «. только у ног твоих вздыхать о славе. Ты смотришь на меня незнакомым горящим взором; а я ничтожный, я чужой, я слабый, - и ничего не могу».

И мы снова вынуждены подловить нашего героя на повторе. На сей раз он едва не дословно тащит в пьеску одно из своих писем к еще невесте: «Ты бесконечно высока надо мной.   Ты - властная, а я подвластный.   Для тебя - мое сердце, все мое и моя последняя молитвенная коленопреклоненность». Помните, мы рассказывали, как еще в 1902-м, собираясь порвать с ухажером, Люба заготовила да так и не отдала ему письма?

Уже там было обо всем - и об этой его то и дело коленопреклоненности, и о его упрямом нежелании видеть живых людей, заменяя их придуманными фантомами. «Вы меня, живого человека с живой душой не заметили, проглядели.   Вы от жизни тянули меня на какие-то высоты, где мне холодно, страшно и .   скучно» - писала она еще тогда, каким-то шестым, или сто шестым чувством раскусив суть этого «подвластного» человека, только и жаждущего, что «вздыхать о славе» у чьих-нибудь ног. Возлюбленная для него - и она, и каждая следующая - всего лишь выдумка и идея. И с этим действительно холодно, страшно и скучно сосуществовать.