Истории будущего - Дэвид Кристиан

слов и понятий, а также для грамматических конструкций и «лесов», посредством которых мы превращаем слова и понятия в истории о реальных и гипотетических мирах152.

Каково бы ни было его происхождение, язык подвел род человеческий к критическому порогу – и каждого по отдельности, и как вид в целом. Психолог Лев Выготский утверждал, что слова предлагают каждому из нас новые способы моделирования нашего окружения, уплотняя обилие информации153. Вообразите подлинный всплеск мыслей в голове, когда мы слышим слова: «Розовый слон!» Эти четыре слога посылают сигналы, которые рикошетят по сетям нейронов, высветляя в сознании наглядный и сложный образ – причем вымышленный, поскольку ничего подобного мы никогда раньше не видели, по крайней мере, в реальном мире. Грамматика упорядочивает «идейные» наборы слов и фраз в сложные истории, которые мы способны разворачивать в новые конфигурации для моделирования альтернативных вариантов будущего. Все это мы проделываем в безопасных гипотетических мастерских нашего разума, не рискуя здоровьем и жизнью в окружающем нас мире. Обучение языку ускоряет мышление младенцев о будущем, помогая им моделировать возможное будущее через игру154.

Сильнее всего влияние языка ощущается именно в коллективном обучении и мышлении, а не в индивидуальных мыслительных процессах. Язык позволяет каждому из нас вносить собственный вклад в накопление огромного объема знаний, что прирастает из поколения в поколение во всех человеческих сообществах. Общие запасы хорошо проверенных знаний наделяют людей исключительной властью над своим окружением и над прочими видами животных и растений, потому-то все человеческие сообщества ценят и лелеют традиционные знания. На протяжении большей части истории человечества знания хранились в богатых устных архивах, в песнях и сказаниях, в памятниках и ландшафтах. Традиционные знания усваивались и передавали скрупулезно (нередко через обряды), и для полного их усвоения могло потребоваться много десятилетий. Коллективное обучение также проверяет на «прочность» идеи – как естественный отбор проверяет виды живых существ, и неудачные или устаревшие идеи рано или поздно «фальсифицируются» [55], если воспользоваться выражением философа науки Карла Поппера155. Уже в восемнадцатом столетии Адам Фергюсон, друг Адама Смита и Дэвида Юма, отмечал, сколь важным является это обстоятельство: «В иных разрядах животных индивидуум переходит от младенчества к старости или зрелости… однако у рода человеческого вид развивается в той же мере, что и индивидуум; в каждую последующую эпоху жизнь опирается на уже заложенное основание»156.

Коллективное обучение привело к формированию мощных устремлений, которые открыли новые направления человеческой истории. На протяжении большей части истории человечества эти устремления действовали так медленно, что их нельзя было заметить. Выделялись разве что циклические закономерности – возвышение и падение отдельных семейств, сообществ или империй. Но при взгляде назад, располагая гораздо большим количеством знаний о прошлом, легко заметить, что коллективное обучение также породило устремления, определившие всю человеческую историю как таковую. Бросаются в глаза три устремления. Во-первых, коллективное обучение делает людей все более и более могущественными. Нескончаемый поток новых идей и технологий обеспечивает возможности контролировать свое окружение и управлять будущим. Во-вторых, коллективное обучение распространяет идеи все шире по мере роста человеческих сетей, которые сегодня раскинулись на целые континенты, и в результате мы в наши дни обмениваемся идеями, товарами и людьми в рамках единой глобальной сети феноменальной мощности. Расширение таких сетей позволило людям расположиться в соответствующих «кругах интересов», ибо чувство общности охватывает более многочисленные группы, будь то племя или нация. В-третьих, коллективное обучение ускоряет темп изменений, порождая множество петель обратной связи – инновации ведут к дальнейшим инновациям. На протяжении большей части истории человечества, повторюсь, изменения происходили настолько медленно, что их было трудно разглядеть невооруженным глазом. Лишь в последнее тысячелетие, а особенно – в недавние столетия изменения сделались настолько стремительными, что кажутся неизбежными. «В прошлом, – писал философ Альфред Норт Уайтхед, – продолжительность важных изменений была значительно больше, нежели срок одной человеческой жизни. Так человечество обучалось приспосабливаться к установленным, заданным условиям. Ныне этот промежуток времени значительно короче, чем срок человеческой жизни, и, соответственно, наше обучение призвано готовить людей к встрече с новыми условиями»157. Вот почему современному ощущению времени присуща турбулентность времени А-серии, а не ясность и спокойствие времени В-серии.

Три указанные тенденции – рост технологического могущества, расширение сетей обмена и ускорение изменений – помогают объяснить, почему понимание людьми времени и будущего столь сильно изменялось в ходе истории.

Археология и антропология времени: почему восприятие времени различается

Чрезвычайно трудно проследить, как менялось мышление нашего вида о будущем на протяжении истории человечества, ибо большую часть из сотен тысяч лет, минувших с мгновения появления человека на Земле, идеи оставляли после себя мало следов. Было бы замечательно отправить группу антропологов в прошлое, снабдив ученых записывающими устройствами, камерами и универсальными переводчиками (например, вавилонской рыбкой в ухе, как в романе «Автостопом по Галактике» Дугласа Адамса), чтобы они могли взять интервью у наших предков. Увы, этого никогда не случится. Письменные свидетельства тоже не помешали бы – скажем, некий журнал, дневник или философский трактат пятидесятитысячелетней давности. К сожалению, самым ранним сохранившимся письменным документам всего не более пяти тысяч лет.

Отсутствие доказательств побуждает вернуться к исследовательской стратегии Ходжи Насреддина и искать там, где есть свет. Это означает, что мы изучим современные общества охотников-собирателей и заглянем в работы антропологов, пытавшихся описать эти сообщества, в надежде отыскать некие следы древних представлений о времени и будущем. Но все же насколько вероятно, что современные жители пустыни Калахари, коренные австралийцы или население Арктики до сих пор придерживаются идей, имеющих нечто общее с древнейшими формами мышления о будущем? Ответ на сей вопрос таков – мы на самом деле этого не знаем, и многие антропологи настроены скептически158. Тем не менее разнообразие взглядов на время, выявляемое в современных антропологических исследованиях, побуждает к некоторым предварительным выводам относительно воззрений древних на будущее.

Антропология времени

В 1940-х годах американский лингвист Бенджамин Уорф заявил, что отдельные людские сообщества лишены чувства времени. В языке индейцев хопи он не нашел «никаких слов, грамматических форм, конструкций или выражений, которые прямо относились бы к нашему пониманию времени»159. Приблизительно в те же годы румынский философ религии Мирча Элиаде утверждал (опираясь на сочетание археологических и текущих свидетельств о традиционных обществах), что в небольших сообществах прошлого люди мыслили время совершенно иначе160. Они не воспринимали время динамично и линейно, как принято в современном мире, где все пользуются часами. Вместо этого, говорил Элиаде, древние переживали время двумя взаимосвязанными способами – как «профанное» (мирское) и как «сакральное» (священное). Мирское время представляло собой поверхностный опыт изменений, отчасти схожий с временем А-серии, за исключением того, что большинство изменений рассматривалось как повторяющееся и циклическое