Мстислав, сын Мономаха - Олег Игоревич Яковлев

родной дом – клевали его труп враны и коршуны посреди поля.

Непохожесть двух знаменитых дружинников как-то даже сближала их, на привалах у костров они вечно спорили, чем вызывали у ратников смех и подымали, к удовольствию воевод, дух войска.

Когда в дружине появился Олекса, Эфраим и Кунуй взяли на себя заботу опекать юношу, обучать его воинским навыкам, но каждый делал это по-своему, и опять разгорались между ними споры. Что лучше – обмануть, перехитрить врага или идти на него в открытую, напролом, стараясь подавить, сокрушить? Какое оружие предпочесть воину в бою – саблю или тяжёлый булатный меч?

– Меч один раз махнул – голова долой! – говаривал Кунуй. – Сабля – бьёшь, бьёшь, голова цела!

– Э, не скажи, Кунуй, – усмехался в усы Эфраим. – Меч тяжёлый, иному ратнику поднять его трудно. Пока подымешь, ворог тебя, как капусту, изрубит. В любом бою хитрость нужна. А с мечом напролом – пустое.

– Ты, Эфраим, честный бой не любишь. Всё обмануть хочешь. Нехорошо.

– А дурную голову под сабли да под мечи подставлять – хорошо? Глупость молвишь, Кунуй! Любой ратник хитрость иметь должен. Не обманешь – не победишь.

– Не то говоришь, не то! – махал руками раздосадованный Кунуй. – Воину сила нужна. Хитрить начнёшь – сам запутаешься. Враг перед тобой, вот и бей его. А хитрить – воевода, каназ есть.

– Коли своей головой думать не будешь, никакой князь не поможет. Не все столь тяжкую силу имеют, как ты, Кунуй. Тебе хорошо: мечом взмахнёшь – улицу прорубишь. А вот, к примеру, Олекса. Ему как быть? А он от аркана да от меча увернётся, да наскочит сбоку, да сабелькой наискось.

– Полно, полно вам, – охлаждал пыл спорщиков воевода Дмитр. – Каждый как умеет бьётся. Лучше послухайте-ка, други, повесть о храбре Яне Усмаре. Случилось се при князе Владимире Святославиче. Пришли в землю Русскую печенеги. Посулье пограбили, стали ратью на Трубеже подле Переяславля. Ну, вышли наши в поле, заступили им путь. Тут выехал внезапу из рядов вражьих некий ратник, росту превеликого, и крикнул голосом громовым: «А ну, кто супротив меня выйдет на поединок!» И похвалялся вельми силою своею.

Погрустнел, закручинился князь Владимир, не сыскать бо было этакого храбра в нашем воинстве. Но явился тут ко князю некий старец – усмарь[108] – и молвит: «Четверо сынов у меня, княже. Троих взял с собою на рать, а меньшой дома остался. С самых малых лет никто не мог побороть его».

Деять нечего, послали за сим человеком, привели. Поглядел князь Владимир: вроде и росту парень невеликого, и в плечах не столь уж широк. Старый усмарь и говорит: «Ты, княже, не гляди, что Ян наш с виду иным уступит. Испытай его».

Привели быка, от железа калёного ярого, пустили на парня. А Ян как схватил его дланью, так кусок кожи с мясом и вырвал. Подивился князь.

«Можешь с печенегом биться», – изрёк.

Как увидал печенежин Яна, стал смеяться, ибо был и выше его намного, и с виду покрепче. Ну, сошлись. И тут Ян наш вдруг как ухватил печенежина, да как поднял его, да как тряхнул башкою оземь, так тот и дух тотчас же испустил. Страх обуял поганых, бросились они бежать, а наши гнали их и секли. С той поры стал Ян воеводою. Много ещё славных дел свершил он.

Дмитра слушали, затаив дыхание, хотя многим ратникам рассказ этот был хорошо известен. Особенно по нраву приходился он Куную, который, кивая головой, ехидно посматривал на Эфраима, словно говоря: «Вот и никакой хитрости не надо».

Олекса с жадностью ловил каждое слово старших товарищей. Скоро, думал молодец, и он покажет свою храбрость и ловкость. Нет, не ударит он лицом в грязь. В мыслях юный дружинник уже рвался на стены крепостей, водружал на башне знамя с Михаилом-архангелом, брал в полон князя Глеба. Сладостные мечты о ратной славе всецело овладевали его умом.

…Возле Долобска к переяславцам присоединились киевская рать во главе с толстым воеводой Путятой и отряды торков, возглавляемые ханом Азгулуем и боярином Туряком. На несколько вёрст растянулись обозы киевского воинства, на которых везли запасы пищи, оружие и боевые доспехи.

– Путята, видать, надолго собрался. Гляди, сколь всякого добра с собою везёт, – указывая на возы, говорил воевода Дмитр Эфраиму. – Ох, не по нраву мне сей Путята! Как бы лукавое он не измыслил!

Эфраим хмурил чело и пожимал в ответ плечами.

Неподалёку от устья Сожа, у местечка, называемого Лоевой Горой, из-за зеленеющих холмов, украшенных разноцветными озёрами цветов, засверкали харалужные шеломы ратников. Олекса судорожно ухватился за висевшую на боку саблю. Сердце бешено заколотилось, в голове молнией пронеслось: вот она, первая сшибка!

Волнение юноши пресёк Кунуй. Деловитым оком оглядев показавшееся вдали войско, он коротко промолвил:

– Северяне. Каназ Ольг. В помощь нам идут.

Вскоре уже князь Олег, в позолоченной дощатой броне, сняв шелом с кольчужной бармицей, выехал во главе небольшого отряда гридней навстречу киевлянам и переяславцам. Он сухо поздоровался с воеводой Дмитром, горячо расцеловал Путяту, а обнимая Ярополка, даже прослезился и назвал его «сынком».

Олекса впервые видел этого князя-крамольника, извечного супротивника Мономаха и его сыновей, и потому с любопытством пристально всматривался в черты его лица.

Большие, серые, немного задумчивые глаза, которые так пленяли женщин – и в степи, и в Тмутаракани, и в Ромее, и в Чернигове, – правильный овал лица, тонкий прямой нос, соболиные брови, густые пепельные волосы – Олег был очень похож на свои изображения на монетах – златниках и сребрениках, которые чеканили ещё во время его княжения в Тмутаракани и которые Олекса видел у Мстислава в Новгороде.

Несмотря на преклонный возраст, на лице Олега почти не было морщин, и стан его был тонок, как у юноши. Единственное, что подчёркивало как-то годы Гореславича – это седина. Олег не носил бороды, зато имел пышные седые усы, которые широкими ленточками спускались книзу. Говоря, Гореславич поминутно громко кашлял и то и дело подносил руку ко рту.

Про кашель князя Олекса слышал и раньше. То после Колокши Бог наказал крамольника и наслал на него хворь. Пусть, мол, мучается за свои грехи до скончания дней…

Войска шли сначала вдоль Днепра, затем – берегом Березины, после вышли на Свислочь. Названия рек ничего не говорили Олексе, в памяти его оставалась одна и та же картина – высокий холмистый берег, пыльная петляющая дорога, скрип обозов, жаркое солнце, палатки-вежи, костры вокруг них и загадочное ночное небо с мерцающими в далёкой выси, словно глаза неведомых зверей, жёлтыми звёздами.

Рати шли неторопливо, часто останавливаясь на привалы. Вечно отставал от других Путята с киевлянами – то торчал