Искусство любви - Галина Грушина

блеснуть в последний раз перед Назоном, однако госпожа настаивала. Она и раньше подкрашивала свои роскошные волосы, не нуждавшиеся в общем-то ни в каком улучшении. Кипассиды уже не было в доме, и посетить рынок у Бычьего форума, где продавались самые лучшие парики и краски, было поручено другой служанке. Все эти приготовления происходили втайне от Назона, ибо, как проницательно заподозрила Напе, Терция задумала сразить его, став белокурой, раз уж ему так нравились светловолосые женщины.

Вернувшись, поэт застал свою госпожу в слезах; плакали и служанки. Подняв с колен охапку какой-то бурой шерсти, Терция, всхлипывая, показала её юноше. Нет, не шерсть: то были её волосы. Пережжённые злой краской, они отвалились, и несчастная красавица рыдала над ними, склонив обезображенную головку.

– Что ты натворила! – ахнул Назон. – Не сглаз, не болезнь, сама себя обезобразила! Кому теперь ты нужна такая? Разве можно теперь показаться с тобой на людях? Кто назовёт тебя Коринной? Какие были волосы! Пышные, блестящие , мягкие! Не были золотыми? Но и вовсе чёрными не были. Ах ты, безмозглая дурочка!

Она уже плакала навзрыд, закрыв лицо руками. Он не смягчался:

– Бедные волосы! Сколько вам пришлось вытерпеть! И огнём -то вас жгли, и железом, скручивали, взбивали, травили краской, И вот теперь вы стали мусором.

Терция рыдала в голос.

– Ладно, не плачь, – смягчился он. – Глупышка, что плакать о невозвратном? Сама себе ущерб причинила. Никто ведь не заставлял тебя обливать голову ядовитой смесью. Купи себе парик, и делу конец.

– Сейчас же сбегаю, – вмешалась Напе. – А господин даст денег.

Назон сделал вид, что не слышит:

– Ободрись, улыбнись, моя красавица. Горе твоё поправимо: отрастут волосы. Конечно, таких длинных ждать придётся долго, но, думаю, когда ты вернёшься из-за моря, головка твоя уже будет с кудрями.

– Дай же нам денег на парик, господин, – настаивала Напе.

На сей раз не услышать было невозможно, и Назон рассердился на языкастую служанку.

– Дам, как только мне пришлют из дома. Нынче я без гроша.

Он немного преувеличивал, однако отец , недовольный сыном, и вправду предупредил, что денег больше не пришлёт. Следовало быть экономным. Счастье ещё, что у него есть друг Тутикан, к которому он переберётся после отъезда Терции, дабы не снимать квартиру. И всё равно, как бы он ни тянул, а поехать в Сульмон придётся и, кто знает, уж не застрянет ли он там надолго. Опасаясь новых просьб женщин, Назон поспешил удалиться, сославшись на то, что в голове у него сложились стихотворные строчки, кои следует немедленно записать.

– Вот язва, – думал он о Напе. – Неосторожно я поступил, пошалив с нею. Похоже, теперь она мне вредит. Ну их вовсе, служанок, когда вокруг столько свободнорождённых римлянок!

Осушив слёзы, Терция повернула заплаканное личико к Напе:

– Придётся ехать к Капитону. Кому я тут нужна без волос!

« Сколько я раз говорил: Перестань ты волосы красить!

Вот и не стало волос, нечего красить теперь.

До низу бёдер твоих пышно спускались они.

Не был волос твоих цвет золотым, но не был и чёрным, —

Точно такой по долинам сырым в нагориях Иды

Цвет у кедровых стволов, если кору ободрать.

Были послушны, на сотни извивов способны,

Не обрывались от шпилек и зубьев гребёнки.

Часто служанка её наряжала при мне , и ни разу ,

Выхватив шпильку, она рук не колола рабе:

Боли тебе никогда не причиняли они.

Утром, бывало, лежит на своей пурпурной постели

Навзничь, а волосы ей не убирали ещё:

Как же была хороша! С фракийской вакханкою схожа!

Что ж о былых волосах теперь ты, глупая, плачешь?

Зеркало в скорби своей отодвигаешь зачем?

Горе мне! Плачет она, удержаться не может, рукою

В скорби прикрыла лицо, щёки пылают огнём.

Приободрись, улыбнись! Ведь несчастье твоё поправимо,

Год не минует, как новые кудри прикроют головку твою.»

Настал печальный день отъезда. Повозка, которая должна была отвезти безволосую Терцию в порт , уже стояла у дома. Назон явился проводить милую уже из дома Тутикана, оживленный и нарядный. Он был зван на публичные чтения в доме сенатора Габиния и посему не мог сопроводить милую до самого моря, хотя истинной причиной было то, что крепость по имени Понтия была близка к сдаче, и отлучаться из Города нельзя было ни на минуту. Нежно обнимая одетую по-дорожному Терцию, давая обеты богам за её возвращение и шепча нежности, он надел ей на палец колечко – тонкий золотой ободок с камешком.

– Оно так же подходит твоему пальчику, как ты – мне, – игриво шепнул он заранее придуманную остроту. Терция отвернулась.

«Палец укрась, перстенёк, моей красавице милой.

Это – подарок любви, в этом вся ценность его.

Будь ей приятен. О, пусть мой дар она с радостью примет,

Пусть на пальчик себе тотчас наденет его.

Так же ей будь подходящ, как она для меня подходяща…»

В повозке, по просьбе Напе, пожелавшей разглядеть колечко, Терция вытянула руку. Разглядев перстень, служанка презрительно определила:

– Дешёвка.

Госпожа заплакала.

Когда корабль, увозивший женщин от родных берегов, отчалил, и синие волны закачали его, Терция сдёрнула перстень с руки и швырнула его в море. Напе, засмеявшись, сказала весёлую непристойность.

Глава 17. Назон

Едва колымага, увозившая Терцию, скрылась из виду, Назон, мысленно пожелав милой крошке счастливого пути, устремился к дому почтенного сенатора Габиния, женой коего являлась белокурая Понтия. Сам сенатор находился в отъезде. Его супруга, вознамерившись развлечь подруг модным поэтом, – намерение невинное, если учесть, что гостей она собирала днём, и кроме фруктов и сластей к столу ничего не подавалось.

Чтение прошло великолепно: разрумянившиеся матроны рукоплескали стихам, осыпая поэта похвалами. В глубине души каждая хотела вдохновить его хотя бы на одну элегию и тоже стать Коринною.

Назону было велено хозяйкой уйти раньше остальных гостей, но затем вернуться. Трепещущий, счастливый, он исполнил всё, как повелела госпожа. Что получилось из долгожданного сладостного свидания, лучше всего доверчиво поведал Городу и миру сам поэт.

« Иль не прекрасна та женщина? Иль не изящна?

Или давно не влекла пылких желаний моих?

Тщетно, однако, сжимал я её, всё слабея, в обьятьях:

Жаркого ложа любви грузом постыдным я был!

Шею мою обнимала руками, кости слоновой белее,

Хитро дразнила меня сладострастным огнём поцелуев,

Трепетно нежным бедром льнула к бедру моему.

Я же, как будто меня леденящей натёрли цикутой,

Был полужив-полумёртв! Мышцы утратили мощь.

Вот и лежал я, как пень, как гнилая колода.

А ведь недавно на ложе с прелестной Коринной

Был я достоин названья мужчины во всём.

Уразумев, что мой пыл никаким не пробудишь искусством,

«Ты надо мной издеваешься, дурень?» – вскричала.

«Кто же велел тебе лезть без желанья в постель?»

Миг, – и, с постели скользнув,как была, без одежды,

Убежала она от меня босиком!»

Юноша был огорчён и напуган случившимся. По размышлении он решил, что то ли чем-то отравился, то ли на него напустили порчу. Увы, Понтия была навсегда утеряна, а ведь она сильно ему нравилась,