Еретик - Иван Супек

Предсказания осмотрительных сбылись в точности. И Рим, и Венеция очень скоро словно сами испугались интердикта. А взбунтовавшийся примас после достигнутого между ними соглашения, которым, кстати сказать, гарантировалось прощение всему духовенству, очутился в худшем положении, чем прежде, подвергшись новой опале со стороны курии, окруженный римскими соглядатаями и придавленный выплатами налога Андреуччи. Клещами была стиснута концепция обновления хорватского королевства; нехватка денег лишила движения и мысль об академии. Венецианский лев и римская волчица наложили свои лапы на доходы сплитской общины, а вскоре и страшная эпидемия чумы нагрянула из турецкой Боснии, уничтожая все живое на своем пути.

Черная смерть отодвинула на третий план позорное возвращение Доминиса из Венеции. Он вернулся вовсе не так, как представлялось ему тогда, на корабле провидура. Епископы избегали своего предстоятеля, которого помиловали, что всегда предвещало близкую опалу; подобным же образом стали вести себя по отношению к нему капитул и Большой совет. А он чуть ли не с радостью встретил чуму, которая разогнала этих суетливых пестрых насекомых, копошившихся вокруг него. В сопровождении неустрашимого Ивана шел он от дома к дому, стараясь поднять дух гибнущей общины и следя за осуществлением хоть каких-нибудь мор. Он выдержал перед лицом черной смерти, в то время как храбрые рыцари спешили поскорее убраться подальше из города; он выстоял вместе с народом, которому некуда было деваться, выстоял именно потому, что был столь унижен и оклеветан.

И тем не менее ему ничего не простили…

Вылезшие из своих нор каноники и аристократы еще более люто возненавидели его, уязвленные его мужеством. С чего бы ему, господи, помилуй, посещать больных и убогих?! Опасный умысел таится в этом. Успешнее всех его начинаний действовали сплетни и оговоры. Недруги выжидали случая, чтоб нанести удар по его возросшему авторитету, и вот тогда-ro он и обнаружил перед ними свое самое слабое место.

Повсюду шептались: он сделал свою боснийку настоятельницей в монастыре святой девы Марии! Эту бесстыдную куртизанку, дважды по ошибке принятую в орден, дважды осквернившую святые таинства! Подлинное исчадие ада возглавит обитель, где воспитываются наши девочки, помоги и помилуй, пресвятая Мадонна!

На сплетни он бы, пожалуй, не стал обращать внимания, однако к нему обратился Большой совет, который учтиво и достойно, проявляя рыцарственное понимание, просил его ради покоя паствы воздержаться от вызывающего соблазн назначения; священник монастыря запер на ключ в ризнице драгоценности, дабы новая мать-аббатиса не похитила их – о небеса великие, гром небесный порази сей разбойный вертеп!

Обладай он таким же характером, как его предшественник Фокони, он ответил бы отлучением дворянскому совету и продолжал гнуть свою линию, взимая дань с монастыря и препираясь с непослушным стадом. Только бесстыдство Фокони могло противостоять подобному лицемерию. Старый развратник проклинал общину, опираясь на папскую буллу «In Caena Donini»,[44] и жаловался курии, будто налицо угроза свободе религии. А впечатлительный его преемник замыкался в себе, надеясь обрести равновесие в небесных сферах. И чем более сужалась область его действия, тем выше воспаряла его мысль. Все вокруг рушилось: имение находилось под секвестром, устремление в Боснию не получило поддержки в лабиринтах ватиканских канцелярий, обновление метрополии застряло на изрезанном заливами побережье. Его собственный капитул, епископы-суфраганы, орден иезуитов, венецианский провидур, Рим и Венеция – все, точно сговорившись, раздирали паруса на его корабле, понимая, что именно он, один-одинешенек, способен вывести Далмацию в открытое море эпохи, и опасаясь этого. Все его начинания завершались крахом. А он продолжал оставаться на доступной лютым ветрам вышине. Одиночество и окружавшая пустота рождали мстительную ярость ко всему, в том числе и к самому себе. Что бы он ни предпринимал, все оканчивалось неудачей все вызывало сопротивление, да и он сам оказывался недостаточно ловким. Не было для него точки опоры в этом тесном, охваченном распрями мире. Престол далматинского примаса находился в пустоте, архиепископу не удавалось поддержать свой титул конкретными действиями не только на берегах Адриатики, но и в крохотной, забытой богом и людьми сплитской общине. Он не сумел подчинить себе своевольный соборный капитул и не привлек на свою сторону Большой совет, а старый союзник в Венеции не захотел внять его законным претензиям. Повсюду сопротивление и всегда подлые удары в спину! Воздвигавшиеся веками бастионы были сильнее его, и они постепенно сталкивали его в пучину.

VIII

Инквизитора взволновал рассказ Доминиса. У него самого прошлое было чистым и однообразным, и поэтому его захватили замыслы бывшего примаса. Правда, события личной жизни Марка Антония сильнее привлекали его, нежели церковные споры. Ведь он должен осудить человека! Истоки взглядов Доминиса казались ему мутными и низменными, но зато с напряженным вниманием слушал Скалья о сближении архиепископа с робкой послушницей, полностью разделяя возмущение жителей Сплита соблазнительным сожительством. Желание понять степень виновности своего собеседника уводило кардинала в неведомые, недоступные пока для него самого пределы, воображение дополняло скудные фактические сведения. Желая точно придерживаться смысла сказанного, он утолял голод аскета возбуждающими видениями, приобщаясь к полной авантюр жизни своего антипода. Медленно пробуждался в нем гнев на распутного прелата, ставшего рабом страстей своего сильного духа и тела. Честолюбие и жадность, да, именно так… К этому чувству инквизитора примешивалось ощущение горечи от собственного воздержания. Он изнурял себя молитвой, постом и даже бичеванием, в то время как бывший пастырь, сидящий сейчас перед ним, ни в чем себе не отказывал. Для Скальи время и пространство растворились в пламени могучей страсти. Женщина, которую кардинал увидел на закате ее молодости, помимо воли увлекала его в разгульные сплитские ночи.

Скалья слушал жалобы далматинского владыки на продажную, алчную, деспотическую курию и не спеша определял свою собственную позицию. Что бы ни предлагал Марк Антоний Ватикану, о чем бы ни писал, ища поддержки, все отвергалось, нередко без всяких объяснений. Ему отказали в осуществлении неоспоримого права на епархию в Дувно. И хотя он мог сохранить очаги католичества в турецкой Боснии, курия не признала его викария в Дувно и даже пригрозила сплитскому архиепископу отлучением. Хмурый кардинал внимал нескончаемым сетованиям и обвинениям, думая о том, насколько, в сущности, мало сейчас это их обоих касается. К турецкому шайтану это дуваньское поле! В канцелярии дальновидно рассудили, что укрепление власти Доминиса чревато новыми опасностями возможно более пагубными, нежели турецкие отряды в отдаленном будущем. Ведь полчища османов стали своего рода дьявольским наказанием для схизматиков и гордецов на том берегу Адриатики. Турки сокрушили Византию и своей жестокостью упрочили приверженность крестоносцев к папе-освободителю, именно они, завоеватели, на самом деле являются пособниками святого престола… Что нужно Марку Антонию? Тамошние вакансии отданы чужеземцам и прислужникам? Далмация погибает, стамбульский паша отуречивает местное население… Скалья внимал этим боснийским россказням, а распаленная фантазия продолжала увлекать его в постель аббатисы. Эта податливая боснийка – нечто единственно реальное в надуманных бреднях Доминиса. Чужая любовница, которую ему, аскету и схимнику, надлежит освободить от многочисленных одежд улетевшего времени!

Он ощущал ее всеми нервными окончаниями своего тела, не знавшего близости женщины. Будучи судьей, он был вынужден слушать, вникать в блуд другого, лишенный возможности защищаться. Скалье первому пришлось пройти через пытку инквизиции, и вслед за пылким любовником он приближался к женщине, чье появление смутило его с самого начала. Доминис умолк, не зная, как начать рассказ о своем безумном конкубинате, но спутник его нетерпеливо устремился вперед. Скалья сгорал, буквально сходил с ума во время рассказа соблазнителя. Ужас, внушенный грехом, пока удерживал его на краю чистилища, на самом краю в преддверии проклятого наслаждения. Развратник, укорял он сатанинского прелата, развратник, переступивший запретную черту.

Тюремщики увели Марка Антония, и перед инквизитором еще более живо встал образ белой монахини. Там, где обвиняемый закончил свой рассказ, для кардинала, охваченного пламенем пробудившегося инстинкта, начиналось неведомое. Соблазнительные видения одолевали его. Он едва удерживался от того, чтобы не призвать преступника обратно и потребовать новых разъяснений, алкая каждый миг наслаждения. О если б грешник хотя бы покаялся! Но обуянный гордыней бунтовщик превращал порок в добродетель. И жил, подчиняясь своим страстям, в то время как он, святой, сгорал на медленном огне и теперь изнемогает от грешных желаний.