Еретик - Иван Супек

– Церковь опирается на Писание, это неоспоримо, следовательно, возглавлять ее должны те, кто лучше знает священные тексты, в противном случае рушатся все основы… – с юношеским педантизмом возводил воздушные замки тощий философ.

– …что и происходит на деле, – в тон ему продолжал второй. – В курии утвердились щеголи и невежды, сплетники и охотники за должностями, алчные и наглые. Церковь может возродиться лишь в том случае, если представительная коллегия теологов возвратит ей первоначальное мессианское назначение. Кто из кардиналов после смерти Беллармина продолжает заниматься схоластикой?

– Они заплыли жиром и ослабели духом, они заняты только своими шляпами, – подхватывал первый. – Несколько дней назад я публично доказал Бандини, что он не знает текстов святого апостола Павла. Он неверно цитировал его Послание. И подобные невежды становятся во главе Священной канцелярии!

– Старый кардинал, – заметил настоятель, – очень на тебя рассердился.

– Пусть его, пусть! – самодовольно улыбался тощий хулитель.

– А нас всех, до тонкостей знающих Аристотеля, Фому Аквинского и Беллармина, – сетовал его собеседник, – держат вдали от святого престола. Чтобы добыть местечко в курии, надо быть глупее самих кардиналов или по крайней мере таковым притвориться. Наглая посредственность повсюду душит смелый дух.

– Вот поэтому церковь и остается без светоча, – заключил первый, – в то время как повсеместно требуют реформ и пересмотра основ и повсюду распространяется светская образованность. Мы, римские теологи, должны решительно встать в первые ряды, как бы тому ни сопротивлялась эта каста, мы должны это сделать во имя сохранения апостолического престола!

Матей с отсутствующим видом грыз инжир. Он был голоден, и теологические упражнения лишь усиливали у него в желудке ощущение пустоты. Эти два голубчика тоже свято уверовали, будто богословское образование дает им право на кардинальские шляпы. И теперь бросаются на бастионы, в которых утвердились другие. Тщетное единоборство! Даже если им удастся подняться наверх, что из того? Ни каких перемен не последует. Ревнители богословия уже бывали наверху, но затем они неизменно оказывались повергнутыми. Сдержанность и отчужденность Матея обратили на себя внимание пылких спорщиков, и они не преминули осведомиться о его мнении.

– Церковь прогнила, я с вами согласен, но предоставьте ей гнить и дальше, ей достаточно самой себя, и она не может встать лицом к новому времени. Мы поступили бы разумнее, если б…

– Если б что?

– Что бы ты сам сделал, брат Матей?

– Я охотнее обратился б к светским делам и занялся наукой. Конечно, если бы это еще было для меня возможно.

– Но это невозможно, – возразил Иван, – ни для кого! Привлечь церковь на свою сторону – вот главное в наше время. Судьба Марка Антония, попавшего в лапы инквизиции, заставляет каждого христианина сделать выбор. Пора перестать ворчать по углам, надобно перейти к решительному действию, дабы освободить учителя во имя торжества его мысли! Христианский мир может быть избавлен от схизмы, от меча и костра лишь в том случае, если согласится с мыслью Доминиса о лишении папы светской власти и о равенстве церквей!

Равнодушие было ответом на его пылкий призыв. Да, да, да, вяло шевелили губами присутствующие, обламывая раскаленный наконечник вызова. Добродушный капеллан выразил сочувствие несчастному сплитскому архиепископу, его соболезнующе поддержали и францисканцы. Арест великого поборника единения предвещал повсеместные гонения, которых опасались все здравомыслящие. Железный кулак папы Павла V остался в памяти недобрым воспоминанием. Оба философа молчали, очевидно придерживаясь о случае Доминиса особого мнения, как, впрочем, и обо всем на свете вообще. И лишь после того, как брат Бернардо внес тяжелый глиняный кувшин с вином и пузатый теолог поспешил сделать добрый глоток, они стали оттаивать, зарумянившийся толстяк заметил вскользь, что обвиняемому не хватало метафизического чутья, в ответ на что также порозовевший Иван потребовал разъяснений.

– Доминис остался естествоиспытателем, – рассуждал пухлый метафизик, – а паука не идет дальше поверхностного, внешнего созерцания явлений. Ученому-физику оказалась недоступна божественная предопределенность всего сущего. Вино у него в сосуде сохранило свой вкус и после брожения. Разумеется, поглощая его и осязая своими органами чувств, он и не мог воспринять ничего иного. Святые обряды и таинства для него – лишь внешние символы и пустые воспоминания о муках Спасителя.

– В этом – слабое место книги «О церковном государстве», – поддержал худой. – Ум, перегруженный фактами науки, не достиг онтологического уровня, который позволил бы ему познать суть вещей. Соответственно этому и его якобы радикальная критика вообще не достигла ушей столпов папства.

– Странно, – заметил толстяк, – что он, физик, обратился к вопросам теологии.

– Он атаковал церковь извне, – распаляясь, вещал тощий философ, – нападал на нее с позиций мирян, с позиций эмпирического знания.

– Неправда! – взорвался последователь Доминиса. – Кто глубже его знает евангелие? Он доказал, что принципы римской церкви противоречат Священному писанию и христианскому учению.

– Ересь! – разом воскликнули оба философа.

Воцарилось мучительное молчание. Стороны, отбросив внешнюю сдержанность, обнаружили свое истинное лицо. Недовольные курией теологи не отрицали, как выяснилось, догмата о первенстве римской церкви, который они впитали, так сказать, с молоком матери. А Иван слишком поздно увидел свою ошибку, умолкнув лишь после подмигиваний Матея. Ситуация не позволяла друзьям полемизировать дальше с этими более или менее терпимо настроенными монахами. Напрасно гостеприимный брат Бернардо угощал их старым вином. Настроение согласия больше не возвращалось, и ученики опального архиепископа, которых обвинили в ереси, ушли огорченными.

Не возразив ни единым словом обоим философам, Матей весь свой гнев обратил теперь на старого друга-соперника. Пренебрежение к работам Доминиса, брошенное с метафизических высот, укрепило его сомнения. Твердыню церкви невозможно атаковать извне; она должна разложиться изнутри. Доминис хотел опередить время, и поэтому им обоим вместе с ним суждено кончать жизнь узниками Замка святого Ангела.

– Ты надеешься на помощь этих перипатетиков? – насмешливо спросил Матей, когда ворота обители францисканцев захлопнулись за ними.

– Найдутся и поумнее, – печально ответил Иван, – среди нищенствующей братии. Я побывал в Риме всюду, где хоть что-нибудь говорят против курии и иезуитов.

– И ты веришь, будто сможешь поднять обитателей этих нор и освободить учителя?

Упрямец молчал, поколебленный в своих надеждах. Они шли мимо грязных жалких лачуг, окруженные толпой ребятишек, клянчивших милостыню. Кривые шумные удочки тянулись к центру города. Здесь вымаливали подачки и торговали, ссорились и целовались под оглушительный стук молотков, раздававшийся из мастерских ремесленников. Пробираясь к своему дому, монахи достигли пустынной площади, где находилась Римская коллегия. Это замкнутое четырехугольное здание обращало на себя внимание двумя входами, высокими окнами и большими круглыми часами посередине. На шпиле колокольни торчал простой крест, а под ним триумфально развевался флаг; видение это угрожающе возникло вдруг перед взором усталых монахов.

– Об эту иезуитскую скалу, – шепнул Матей, – разбился наш парусник. Иначе надо было поворачивать руль – по течению времени.

Левая дверь на фасаде здания вела во внутренний двор, в правую с верхних этажей спускались воспитанники этого заведения – в длинных сутанах, сосредоточенные и серьезные. И на этот спаянный железной дисциплиной отряд воинов церкви в одиночку ринулся ученый! Мысль гения бросила вызов общепризнанной догме! Исход сражения и не мог быть иным.

– В другую сторону следовало выворачивать, – повторял Матей, шагая рядом с угрюмым Иваном, – в другую.

– Куда же, по-твоему?

– Не стоило снова надевать это монашеское рубище, раз мы отказались от обетов.

– Ты сам знаешь, учитель просил папу Григория Пятнадцатого освободить нас от присяги ордену. Но пока не было получено его согласие, необходимо…

– Лицемерие! Да, лицемерие, оно всегда необходимо. С одной стороны, он всячески возносил свою истину, а с другой – вместе с нами играл в детскую игру – прятки. Абсурдно!

Ивана раздражал малейший упрек в адрес учителя. Он страстно верил в него, находил оправдание любому его поступку, а когда защищать становилось трудно, яростно бросался на критика.

– Ты уже в Лондоне лицемерил…

– А Марк Антоний?

– Это другое дело, Матей.

– Отчего же другое? Учителю следовало принять кафедру натурфилософии в Кембридже или где-нибудь еще, и мы избежали бы этих мук.